Любопытствуя видеть эту кузину, которая, как говорили, была ещё красивее обеих сестёр, я спустился вниз и у попавшегося навстречу консьержа спросил, где комната Дюка.
Я увидел своего молодца облачённым в халат и сидящим на постели. Румянец на его лице не свидетельствовал об опасной болезни.
— Ну, что с тобой?
— Ничего, сударь. Просто я приятно провожу время, поскольку вчера у меня возникло желание заболеть.
— С чего это?
— А после того, как я увидел здешних граций, которые куда лучше вашей прекрасной экономки, не позволившей мне поцеловать её. Однако что-то не торопятся с моим бульоном, придётся рассердиться.
— Господин Дюк, вы наглец.
— Сударь, может быть, вам хочется, чтобы я выздоровел?
— Мне хочется покончить с этой комедией, она уже надоела.
Тут открылась дверь, и вошла кузина с бульоном. Я нашёл её восхитительной.
— Я желаю обедать в постели, — сказал испанец.
— Вам будет подано, — ответила девица и вышла.
— Эта девчонка изображает из себя принцессу, — заметил Дюк. — Но меня не обманешь. Не правда ли, сударь, вам она тоже кажется прехорошенькой?
— Мне кажется, что ты совсем обнаглел, и я недоволен твоим обезьянством. Вставай и будешь прислуживать за столом. В этой комнате ты не останешься, консьерж даст тебе другую.
Выходя, я встретил прекрасную кузину и сказал ей, что завидую тому вниманию, которого удостоился мой слуга, и поэтому прошу её не затруднять себя более.
— О, Боже мой, я буду только довольна.
Перед обедом приехал барон и рассказал, что явился прямо от той дамы, которой представлял меня. Она была женой адвоката Морэна и тёткой заинтересовавшей меня девицы. “Я сказал о том впечатлении, которое произвела на вас племянница. Она обещала позвать её и держать при себе весь день”.
Отдав должное обеду, не только не уступавшему вчерашнему ужину, но по разнообразию блюд способному возбудить аппетит мертвеца, мы поехали к мадам Морэн, которая приняла нас с непринуждённостью парижанки. Она представила мне своих семерых детей. Старшей дочери, не отличавшейся ни красотой, ни безобразием, было двенадцать, хотя выглядела она, как четырнадцатилетняя. Я сказал об этом, и мать, дабы убедить меня в истинности своих слов, принесла свидетельство, где был записан год, месяц, число и даже час её рождения. Подивившись сей пунктуальности, я спросил, имеют ли они гороскоп.
— Нет, ещё никто не оказывал нам сей любезности.
— Время пока не упущено, и Бог, по всей вероятности, предназначил столь приятное дело для меня.
В эту минуту вошёл муж мадам Морэн, и она представила его. Обменявшись любезностями, мы возвратились к гороскопу. Адвокат вполне резонно заметил, что астрология если наука и не вполне ложная, то, по меньшей мере, весьма сомнительная; что, имея слабость заниматься ею некоторое время, он, в конце концов, понял бессилие человека прочесть будущее и обратился к непреложным истинам астрономии. Я увидел, что передо мной разумный и просвещённый человек, и нимало не сожалел об этом. Однако же Вальанглар, веривший в астрологию, принялся возражать ему. Пока они спорили, я украдкой списал время рождения девицы Морэн, однако же отец понял, в чём дело и, покачав головой, только улыбнулся. Я не смутился сим обстоятельством и продолжал писать, твёрдо решившись в ближайшие пять минут сделаться астрологом.
Наконец появилась и очаровательная племянница. Тётушка представила мне её как мадемуазель Роман-Купье, дочь своей сестры, и, повернувшись к самой девице, сказала о моём пламенном желании познакомиться с ней после встречи в концерте.
Сия юная и прелестная особа достигла уже семнадцати лет. Её сверкающую белизной кожу оттеняли роскошные чёрные волосы. Черты лица отличались идеальной правильностью, брови выгибались крутой дугой, а жемчужный ряд зубов проглядывал из-за алых уст, на которых играла улыбка, полная грации и целомудрия.
Посвятив беседе всего несколько, минут, г-н Морэн уехал по делам, мне же предложили квадриль, а когда я проиграл луидор, это было сочтено величайшим несчастьем. Я нашёл в мадемуазель Роман рассудительность, благонравие без малейшего притворства, приятность обращения и, превыше всего, отсутствие каких-либо претензий. Она отличалась весёлостью, ровным настроением и той естественной деликатностью, которая отказывается принимать слишком лестный комплимент или остроту, так как иначе пришлось бы показать себя более просвещённой, чем ей хотелось бы. Одетая с безупречной аккуратностью, она не имела на себе ничего лишнего, что могло бы служить признаком достатка — ни серёг, ни колец, ни часов. Можно было по справедливости сказать, что её украшает лишь собственная красота, и единственное исключение составляла чёрная лента вокруг шеи с золотым крестиком. Грудь изящной формы ни в чём не нарушала соразмерности пропорций. Мода и воспитание приучили её показывать наполовину сие сокровище с той же непосредственностью, что и пухленькую белую ручку или ланиты, на которых алость розы сочеталась с белизной лилии. Изучая её манеры, дабы узнать, можно ли питать хоть малейшую надежду, я совершенно потерялся и не был в состоянии сделать какое-либо заключение. Ни одно слово и ни одно движение не могло зародить во мне даже тень ожидания. Впрочем, она не дала никакого повода и для отчаяния.
Её манеры были столь же естественны, сколь и сдержанны, и это ставило в тупик мою проницательность. Однако же небольшая вольность, которую я позволил себе за ужином, дала мне проблеск надежды. У неё упала салфетка, я поспешил поднять оную и положить ей на колени. При этом я нежно сжал её ногу и не приметил на лице даже малейшего знака неодобрения. Довольный сим предзнаменованием, я пригласил назавтра всё общество обедать и ужинать у меня, предупредив мадам Морэн, что не буду выезжать целый день, а посему она сделает мне удовольствие, воспользовавшись моим экипажем.
Я проводил Вальанглара и возвратился к себе, строя воздушные замки касательно мадемуазель Роман.
Своему консьержу-повару я сообщил, что за обедом и ужином нас будет шесть персон, и затем отправился спать.
Раздевая меня, Дюк изрёк:
— Сударь, вы хотите наказать меня, но я больше всего недоволен тем, что из-за этого вы лишаете себя услуг этих очаровательных девиц.
— Ты нахал.
— Но зато я служу вам от чистого сердца и беспокоюсь о ваших удовольствиях, как о своих собственных.
— Ты просто наловчился выгораживать себя. Уж очень я тебя избаловал.
— Так мне причёсывать вас завтра?
— Нет, и можешь ходить в город каждый день, но возвращайся к обеду.
— А малютку я всё-таки приберу к рукам.
— И попадёшь в сумасшедший дом.
Дерзость, хитрость, разврат и дурное поведение — всё прощал я сему испанцу ради его преданности, послушания и умения держать язык за зубами.
Наутро вошедшая с шоколадом Роза, смеясь, рассказала, что мой слуга послал за наёмной каретой, оделся важным господином и со шпагой на боку отправился, по его выражению, с визитами.
Под каким-то предлогом вошла Манон, и я понял, что обе красавицы сговорились не оставаться наедине со мною, чем, естественно, я не мог быть доволен, однако же не показал к тому вида. Встав, я едва успел облачиться в халат, как вошла кузина со свёртком под мышкой.
— Весьма рад вас видеть, мадемуазель. Что в этом свёртке?
— Вещи нашей работы. Посмотрите, здесь вышитые перчатки.
— Они очень хороши, особливо вышивка. И сколько стоит ваш товар?
— А вы торгуетесь?
— Всегда и подолгу.
Они немного пошептались, потом кузина взяла перо и, посчитав, сказала:
— Сударь, всё это стоит двести десять ливров.
— Вот девять луидоров. Вы должны мне шесть франков.
— Но вы же говорили, что имеете обыкновение торговаться!
— Вы напрасно мне поверили.
Она покраснела и подала мне сдачу. Закончив бритьё и причёсывание, Роза и Манон совершенно непринуждённо расцеловали меня, а когда я обратился за тем же к кузине, она поцеловала меня в губы так, что не могло оставаться никаких сомнений — при первой же возможности она будет моею. Манон и кузина вышли, и мы остались вдвоём с Розой, которая должна была одеть меня. Я предпринял наступление, но, встретив чрезмерно упорную оборону, закончил просьбой простить меня и обещанием никогда больше не повторять этого. Когда мой туалет был окончен, я подарил ей луидор и отпустил с благодарностью.