– Мне казалось, нам лучше остаться здесь.
– Даже если я и останусь в поместье, ты сможешь работать в театре. Прага не так уж далеко отсюда. Мы найдем время, чтобы побыть вместе…
Ее ошеломила догадка: Милош хотел, чтобы она уехала.
– Значит, ты не возражаешь против нашей разлуки?
Грустная улыбка тронула его губы.
– Даже находясь от тебя всего лишь в нескольких сантиметрах, мы все равно далеки друг от друга. В эти ужасные годы мечтал о том, как мы заживем после войны. Но, похоже, я потерял и себя, и тебя. – Милош покачал головой.
– Я не собираюсь сдаваться, – заявила Катарина.
– Я тоже. Просто мне нужно время и твоя вера, чтобы снова обрести уверенность в себе и…
– В чем?
– В том, что достоин тебя.
ГЛАВА 8
Зима 1948 года
Занавес стал опускаться. Аплодисменты не стихали дольше обычного. Но все равно это не те громоподобные овации, которыми награждала публика Кат в довоенное время. Пустых мест в зрительном зале оставалось много.
Когда четыре месяца назад состоялась премьера последней пьесы Йири, она получила несколько превосходных отзывов, однако не вся критика была так доброжелательна. Становилось все более рискованно восторгаться произведениями, не отвечающим идеологическим постулатам марксизма-ленинизма. Страна еще не была полностью в руках коммунистов, но послевоенный антифашизм значительно пополнил их ряды. Теперь они претендовали на большинство голосов избирателей и удерживали высшие позиции в коалиционном правительстве.
Кат сидела перед зеркалом в своей гримерной. Неожиданно ей в голову пришла мысль, что это был ее последний спектакль. И зачем она вернулась на сцену? Публика не желала знать того, о чем говорилось в пьесе, или боялась услышать правду. Она почувствовала это, потому играла вяло, без подъема. Не будет праздника, которыми всегда отмечали окончание триумфальных спектаклей. Быть может, Йири Жилка пригласит ее выпить с ним в кафе «Славия», а Милош даже не потрудился приехать.
Прошло уже два года после его возвращения, а он безвыездно жил в «Фонтанах», посвящая все свое время фабрике. В этом не было бы ничего плохого, если бы эта работа по-настоящему удовлетворяла его. Но Кат знала, что фактически все бразды правления находятся в руках Фредди. Это благодаря его усилиям расширилось дело. Кроме предметов роскоши, стали в большом количестве производить дешевые ткани для населения. Участие Милоша было не более чем предлогом, чтобы избежать активной политической деятельности.
Не произошло перемен и в их интимных отношениях, хотя Кат ждала и надеялась, что чувственность вернется к нему. Ее терпение питали воспоминания о несравненной, волнующей страсти, которая когда-то была для них обычной и повседневной реальностью. Никто и никогда не мог прикасаться к ней так, как он.
– Ванна готова, госпожа Де Вари, – сказала Таня. Теперь, после того, как театр «Бийл» был вновь отстроен, Кат занимала роскошную гримерную с ванной.
Кат поблагодарила костюмершу и вдруг спросила:
– Таня… ты коммунистка?
Глаза костюмерши встретились с глазами Кат в зеркале, висевшем над гримерным столиком.
– Почему вы спрашиваете меня об этом?
– Ты – моя старая подруга. Во время войны ты помогала мне скрываться от немцев. Без тебя я, возможно, погибла бы.
Она повернулась к женщине и посмотрела ей в лицо.
– Я никогда не разбиралась в политике, просто предполагала, что все люди, которых я люблю, должны разделять мои взгляды. И наоборот. Но сейчас мне кажется, что каждый человек обязан иметь свой взгляд на мир.
Кат улыбнулась костюмерше.
– Мне интересно послушать, что думает другая женщина. Что, по твоему мнению, правильно?
Но почему именно сейчас ее стали интересовать такие вопросы, спрашивала себя Кат. Можно ли изменить свои убеждения? Или, может быть, это способ отдалиться от Милоша?
Костюмерша начала складывать платья.
– Коммунисты – за народ, – ответила Таня. – Они говорят, что поделят богатства нашей страны между всеми гражданами. Несправедливо, что некоторые купаются в роскоши, в то время как большинство вынуждено довольствоваться малым. На мой взгляд, это звучит разумно. Думаю, коммунистам надо дать возможность воплотить свои идеи в жизнь.
Костюмерша с извиняющимся выражением взглянула на Кат.
– Разумеется, вы можете не согласиться со мной.
Это было сказано без всякой злобы. Кат понимала, что Таня говорила о том положении, которое приобрела Кат, выйдя замуж за богатого. Она уже хотела было горделиво напомнить костюмерше о своем происхождении. Но какое это имело значение теперь? Ведь она давно оставила тот мир.
– Спасибо тебе за то, что ты была честна со мной, Таня! – сказала она, заканчивая дискуссию.
Нежась в ванне, Кат размышляла над вопросом: осталось ли в ней что-нибудь от прежней девушки с фермы, которая была бы счастлива, если бы богатство страны распределили между всеми?
Когда Кат растиралась полотенцем, послышался стук в дверь. Это, наверное, Йири. Таня уже закончила работу и ушла, поэтому Кат крикнула: «Входи!», спряталась за ширмой и начала одеваться.
– Я выйду к тебе через минуту. Однако сомневаюсь, что ты придешь в восторг от моего настроения. Ты ведь знаешь, я никогда не разбиралась в политике, но внезапно мне стало любопытно, что же происходит в нашей стране. Неужели идея равенства так уж плоха?
Послышался ответ:
– Я не возражаю против хороших политических речей, но не стану бороться обманным путем. Думаю, вы ждали кого-то другого…
Это оказался не Йири: голос более глубокий, в нем не слышалось свойственного Йири возбуждения. Человек говорил на очень хорошем чешском языке, но Кат все же расслышала в нем акцент. Она стала разглядывать его поверх ширмы.
Незнакомец, стоявший в дверях, был примерно ее возраста, может быть, на несколько лет постарше. Он одарил ее чрезвычайно обаятельной улыбкой.
– Сожалею, что застал вас врасплох, мисс Де Вари, но вы ведь сами пригласили меня войти…
Кат кивнула, продолжая безмолвно рассматривать его.
– Я уйду, если вы хотите.
– Нет, останьтесь! – воскликнула она более эмоционально, чем ей хотелось бы.
По его серой фланелевой спортивной куртке и темным широким брюкам она мгновенно поняла, что он американец. В то время никто не носил такой качественной и хорошо сшитой одежды. Кроме того, в нем чувствовались определенная раскованность и изящество. В выражении лица не было никакой хитрости, что было характерно для большинства американцев, которых ей приходилось видеть. Высокий, с темными глазами и густыми каштановыми волосами, которые по-мальчишески падали ему на лоб, он напоминал Кат Гари Купера – такого, каким он предстал в повести «По ком звонит колокол», – лихого и искреннего.
– Меня зовут Джин Ливингстон, – представился он. – Я работаю в американском посольстве. Думаю, сначала мне следовало бы послать записку, чтобы предупредить вас…
– Все в порядке, мистер Ливингстон. Я не слишком люблю всякие церемонии.
Ее взгляд был прикован к нему по-прежнему.
– Кроме того, вы не похожи на тех посетителей, о которых меня необходимо предупреждать.
Американец снова улыбнулся. Они пристально смотрели друг на друга. Хотя Кат была скрыта за ширмой, у нее вдруг появилось странное ощущение, что она стоит перед ним обнаженная. Она оторвала взгляд от его глаз и указала на шкаф.
– Мое платье висит там. Если вы не против…
– Конечно, нет.
Ливингстон открыл шкаф. Кат держала в гримерной несколько платьев на случай, если ее после театра пригласят куда-нибудь.
– Вот то, черное!
Это было самое лучшее из всех ее платьев, – первое купленное у Шанель после 1939 года, с длинной юбкой и длинными рукавами и глубоким вырезом. Ни в каком другом наряде она так хорошо не смотрелась. А в тот момент ей захотелось выглядеть как можно лучше.
Когда американец подал ей платье поверх ширмы, Кат сказала:
– Итак, расскажите мне, мистер Ливингстон, чего хочет от меня ваше посольство!