— Расплатимся и уедем.
— Это их очень обидит, — отвечал я.
— Еще что! Обидит! Плохо же вы их знаете! Они пошлют за новыми клиентами, если не слишком поздно, или за своими любовниками, если тут те же обычаи, что и во Франции.
Но эти доводы нисколько меня не убедили. Меня тронула их нищета, вся эта их крохотная обстановка, очень чистая и очень ветхая. Мы не кончили еще пить чая, как я был с ними на короткой ноге и уже признавался, с трудом объясняясь по-английски, в наших опасениях, как бы нас тут не убили. Их это сильно расстроило. (…)
Ни одна дверь не запиралась — лишний повод для подозрений, когда мы отправились спать. Но какой мог быть прок в дверях и хороших замках? Тоненькие перегородки ударом кулака можно было прошибить в любом месте насквозь, в этом доме все насквозь было слышно. Барро, расположившийся на третьем этаже, над моей головой, крикнул оттуда:
— Если вас будут резать, зовите на помощь…
Я сперва не хотел тушить света; стыдливость моей новой подруги, такой, впрочем, покорной и такой доброй, никак не мирилась с этим. Она заметно испугалась, когда увидала, что я кладу на ночной столик рядом с кроватью, расположенной напротив двери, кинжал и два пистолета… Она была очаровательна, прекрасно сложена, маленькая, бледная».
Ночь была спокойной: я имею в виду, что их никто не зарезал. В остальном же все было восхитительным. Так как утренний чай показался им немного безвкусным, они отправили к Люссанжу посыльного, и спустя час, к величайшей радости девушек, он был уже с ними и привез с собой вина и холодное мясо. Для Стендаля, который имел добрейшую душу, вся эта история с двумя маленькими шлюшками была теперь окрашена в нежные тона. «Весь день я только и думал о предстоящем вечере, тихом, уютном, спокойном (full of snugness). Спектакль показался мне длинным. Барро и Люссанж непременно хотели осмотреть всех наглых девиц, наполнявших фойе Ковент-Гарденского театра. Мы с Барро добрались, наконец, в наш крохотный домик; когда девицы увидели, что мы распаковываем бутылки кларета и шампанского, бедняжки широко раскрыли глаза. Я почти уверен, что они в первый раз видели перед собой непочатую бутылку настоящего шампанского».
И тогда Стендаль ощутил, что он счастлив. «Это было первое настоящее утешение тому горю, которое отравляло мне жизнь, лишь только я оставался один. Конечно, в то время, в 1821 году, мне не было и 20 лет».
Стендаль столкнулся с одной из них и впоследствии хранил воспоминание (так помнят какую-нибудь прекрасную мелодию Россини) о том, как напевно она произносила: «Ви хотеть переспать со мной?»
История эта повторится позже с Марселем Швобом. Одну из английских женщин для удовольствий он представлял то больной, то умирающей, то безутешной в мерзком лондонском борделе, и она привлекала к себе всю жалостливую любовь его сердца. Эта душераздирающая история послужила примером для Монели в «Книге Монели». Ее прообраз объяснила рассказчику, что таковы «маленькие проститутки» и что они могут появляться только в тот момент, когда человек несчастен: «Когда вы перестаете плакать, они больше не осмеливаются смотреть на вас». Расплатившись своей сострадательной работой, они возвращаются в свой мрак, то есть, может быть, возвращаются к пороку. Но тогда, когда они склоняются над несчастным, они на мгновение будто бы снова обретают свою непорочность: «Они вышли из темного тупика, чтобы подарить поцелуй сочувствия под светом фонаря на улице. В этот момент они божественны. И нужно позабыть все остальное». Леон Доде рассказывал, что, находясь в Лондоне вместе с Марселем Швобом, он был свидетелем того, как Швоб отдал пять луидоров из тех десяти, что находились у него в кармане, девушке на Черинг-Кросс, «худой, в лохмотьях, но изящной и белокожей, которая напомнила ему Анну из «Исповеди опиумиста». Он рассердился на меня, когда я сказал ему, что этот подарок, навеянный литературным воспоминанием, был чрезмерно большим».