Мой побег, в отличие от Медеиного, удался лишь со второго раза. Побег – это, в сущности, попытка суицида. Будешь повторять, пока не получится. Неизбежность миграции птиц. В один прекрасный день ты чувствуешь, как тебя подымает, и бессмысленно этому противиться.
В Москву, в Москву! Я желала ее, как три сестры, вместе взятые. Москва казалась близкой: полчаса на метро и – вокзал, и стоимость плацкартного негордого билета такова, что и школьник, сэкономив на завтраках, мог себе позволить, а ночь в поезде не в счет.
Однако прежде Москвы был сорвавшийся побег к Тае, в Архангельск. В этом названии мне до сих пор слышится плеск ангельских крыльев, а тогда – каким спасительно-прекрасным при наличии таких небожителей, архангелогородок и архангелогородцев, представлялся мне этот город…
Мы познакомились в университете, на филфаке, где Тая училась на заочном и куда я сбегала продышаться после занятий в инженерном вузе, навязанном мне самым жестоким образом. Среди аргументов «за» были и надежная специальность, и верный кусок хлеба, и нужность профессии… Спустя время, уже вдогонку, будет доноситься что-то про непрерывный стаж, потому что разрыв больше месяца влияет на больничный и на пенсию, и прочие наставления, основанные на жизненном опыте, но имеющие к сути вещей отношение гораздо меньшее, чем вспышка сверхновой к морским приливам. Унизительно испытывать судьбу – дар Божий – проверенными домашними заготовками, к которым, за неимением лучших точек опоры, прибегает большая часть рода человеческого.
От ненужного вуза в моей памяти остались, как ночной кошмар, листы несвежего, залапанного в тщетной борьбе с начертательной геометрией ватмана, на котором самым непостижимым образом проникали друг в друга, да еще умудрялись при этом свободно вращаться разнокалиберные втулки и болты. И было это так окончательно непредставимо на двухмерном пространстве листа, что спасительно-ироничная мысль об эротическом подтексте этих художеств не приходила мне в голову.
Зато чуть позже я поняла, сначала интуитивно, а потом догадавшись проверить свою догадку эмпирическим путем, что пространство есть материальное воплощение времени, притом что они равновелики и друг без друга не осуществимы, и главное – что эта нехитрая комбинация, помноженная на «человеческий фактор», и является судьбой.
Побегу в Архангельск помешала вызванная родителями в качестве подкрепления Лидия, отцова мать, женщина прямая и властная, похожая на свое отдающее терпкой виноградной косточкой имя. Она приехала накануне отлета, потребовала меня на кухню, стукнула кулаком по дрогнувшему столу и так крикнула: «Не поедешь, и все тут!» – что какая-то ось внутри меня сместилась, и я поняла: «Не поеду». И билет на самолет, предусмотрительно спрятанный в «Мифы Древней Греции» Куна, пропал. Я даже сдавать его не стала, провалявшись два дня лицом к стене и малодушно не отвечая на Таины телефонные звонки.
Бабкин потенциал меня подорвал. Она хотела наставить меня на путь истинный, но именно это она, сама того не ведая, и сделала. То, что, по неведению, казалось упущенным шансом, было на самом деле легко устраненной помехой на основном пути следования. Ось не сместилась, а встала на место. Лидия была лишь слепым орудием: думая, что определяет мою судьбу, она именно это случайно и сделала, заодно приняв участие в судьбе собственной, которой, спустя несколько лет, нужно будет иметь меня поблизости.
Итак, спустя несколько лет, я шла по осенней аллее к больничному корпусу. Я приехала из Москвы, потому что мне позвонили и сказали: скоро. Это «скоро» могло случиться минувшей ночью, а могло через неделю. В коридоре, возле отдельной палаты, отведенной Лидии исключительно по случаю умирания и благодаря тому, что моя тетка, дочь Лидии, была врачом и сумела договориться, переминалась немногочисленная родня.
Когда я вошла в палату, тетка уступила мне место на табуретке рядом с Лидией. Табуретка была теплой, в палате было сумрачно и прохладно. Тени деревьев покачивались на стенах. Это была точка судьбы, в которой слова здесь и сейчас подтверждали свою синонимичность и где я была для чего-то нужна.
Лидия дышала тяжело, с большими перерывами. Чувствовала она мое присутствие или нет – не знаю.
Холодная ладонь Лидии чуть горбилась, а пальцы были сомкнуты. И эта лежавшая поверх простыни рука напоминала что-то. Самый первый урок игры на фортепьяно, преподанный мне Лидией, вот что.