Догадывался ли он, в какое зазеркалье была она погружена без него? Конечно. Ведь как-то, уже поздней осенью, когда Алиса ждала его после занятий, примостившись на широком подоконнике холодной консерваторской лестницы, да там и заснула, он подошел, коснулся ее щеки и проговорил тихо и безнадежно: «Совсем измучил я тебя, девочка…»
А двумя-тремя неделями раньше, в один из счастливых дней, когда Алиса дышала, потому что была, нет, не вместе, но – рядом с ним, он в свойственном ему легком насмешливом тоне мазурочной болтовни заметил: «С моей стороны было бы слишком самоуверенно полагать, что вы решитесь связать свою жизнь с тем, что осталось от моей». Подобная формулировка, прекрасная и жестокая, не подразумевала Алисиных разуверений.
Но что эти двое могли дать друг другу, кроме ощущения не прошедшего мимо чуда.
Его называли последним романтиком европейского пианизма. Его игра была спонтанна, музыка создавалась им непосредственно, здесь и сейчас, с точки зрения вечности. Никогда однажды сыгранную вещь он не повторял в точности. Музыкальные «консервы» – рацион скаред, а он был настоящий транжира.
Алиса, сама того не ведая, стала одной из его удавшихся импровизаций. Он, вольно или невольно, поступил с ней, как со своей музыкой, – пропустил через себя, и благодаря этому она стала частью большой музыки, которой был он сам.
Он показал Алисе ее диапазон, разброс чувств, ее возможности, и самым главным обретением был прорезавшийся из небытия Vox Humana – человеческий голос.
Концертные залы следили за его руками как завороженные. Можно ли научиться такому звукоизвлечению, или это – дар? Его звук походил на каплю светящейся смолы, он тянулся за рукой и впитывался через кожу в кровь, не оставляя следа на кончиках пальцев.
Но я знала и то, какие звуки он умел извлекать из Алисы. Уткнувшись лицом в подушку, чтобы не переполошить соседей, она кричала на одной ноте, как кричат падающие с большой высоты: «А-а-а-а…» Она падала и никак не могла достичь спасительного дна, чтобы оттолкнуться от него и всплыть. Она кричала, пытаясь вытеснить заполнявший ее ужас растянутой во времени потери, но ничего у нее не получалось…
И зачем только он позвал ее к себе в больницу.
Я кручусь, прибегаю к перифразе, лишь бы не назвать его по имени. Ведь это сразу испортит все дело.
«Что значит имя?» – вот один из действительно последних вопросов, равный, по существу, второму от того же автора: «Быть или не быть?»
Быть Алексеем Ивановичем или Сергеем Александровичем все равно что не быть. Имя вместе с отчеством моментально тянут за собой отягчающие обстоятельства в виде жены, бывшей жены, детей, квартиры, машины, родственников, любовницы, собаки, которую заводит жена, заподозрив о любовнице («Сегодня твоя очередь гулять с Джерри»), вина, которым заполнены отчаянные минуты пустых вечеров на даче, друзей, среди которых есть предавший, опять вина…
Эти и подобные этим все-таки частности, имеющие к судьбе косвенное отношение, могут составлять множество комбинаций. И вот уже морозильная камера, вместо того чтобы сохранять, обрастает грубой шубой анкетных данных, холодильник перестает работать, содержимое – пропадает.
Может быть, именно поэтому Алиса в разговорах со мной и Рогнедой тоже никогда не называла его ни по имени-отчеству, как того требовала большая разница в возрасте, ни просто по имени, ни одним из тех дружеских прозвищ или сокращенных имен, которыми называли его между собой коллеги, друзья, ученики или поклонники.
Она вообще никак его не называла, точно боялась нарушить ею самой наложенное табу. Ведь назвав его имя, она, во-первых, разделяла с нами свое право на него, а делиться она не хотела. Во-вторых, она таким образом признавала, что он существует не только в ее жизни, но и в другой, с ней не связанной.
Но я знала, как все же хотелось ей произносить его имя вслух.
Это случилось, когда в нашу компанию забрел новичок, обладатель того имени.
Сначала Алиса воззрилась на самозванца с враждебным недоумением. Потом враждебность сменилась интересом: так запросто все называли его и так запросто он отзывался.
Я видела, как Алиса собиралась с духом, прежде чем в первый раз обратиться к тому молодому человеку, и как изумилась, когда он повернул голову. Она не знала, чем заполнить повисшую паузу, ведь сказать, кроме того главного, что она уже сказала, ей было решительно нечего.