— Какое безобразие! Приводить в мой дом женщин! — пронзительным голосом крикнула довольно хорошенькая трактирщица, которая вышла отворить дверь с маленькой лампой в руке.
Льевен быстро повернулся к незнакомке, увидел прелестное лицо и задул лампу хозяйки.
— Замолчите, госпожа Сосэд, или я выеду от вас завтра же утром! Вы получите десять франков, если никому ничего не скажете. Эта дама — жена полковника, и я сейчас же снова уйду отсюда.
Льевен поднялся на четвертый этаж. Открывая дверь своей комнаты, он дрожал.
— Входите, сударыня, — сказал он женщине в рубашке. — Около стенных часов лежит фосфорное огниво. Зажгите свечу, затопите камин и запритесь. Я уважаю вас, как сестру, и не приду до утра; я принесу платье.
— Jesús Maria![1] — вскричала прекрасная испанка.
Когда на следующее утро Льевен стучался в дверь, он был влюблен до безумия. Чтобы не разбудить незнакомку слишком рано, он долго и терпеливо ждал своего сержанта у дверей, а бумаги подписывал в кафе.
Он успел снять комнату по соседству и теперь принес незнакомке платье и даже маску.
— Так что, сударыня, если вы этого потребуете, я не увижу вашего лица, — сказал он, стоя за дверью.
Мысль о маске понравилась молодой испанке и немного отвлекла ее от горестных размышлений.
— Вы так великодушны, — сказала она, не отворяя, — что я беру на себя смелость попросить вас оставить сверток с платьем за дверью. Когда я услышу, что вы спускаетесь по лестнице, я его возьму.
— Прощайте, сударыня, — сказал Льевен, уходя.
Леонора была настолько очарована его покорностью, что сказала ему дружески и почти нежно:
— Если сможете, сударь, приходите через полчаса.
Вернувшись, Льевен нашел Леонору в маске; но он увидел прелестные плечи, шею, руки. Он был восхищен.
Льевен был молодой человек из хорошей семьи, и ему приходилось еще делать над собой усилие, чтобы быть смелым в обращении с женщинами, которые ему нравились. Тон его был так почтителен, он так мило и радушно принимал гостью в своей маленькой, бедной комнатке, что его ждала награда. Приладив какую-то ширму и обернувшись, он замер в восхищении: перед ним стояла прекраснейшая женщина, какую ему когда-либо приходилось видеть. Молодая испанка сняла маску; ее черные глаза, казалось, говорили. Быть может, в условиях обыденной жизни они показались бы суровыми из-за выражавшейся в них силы характера. Отчаяние придало им некоторую мягкость, и можно сказать, что красота Леоноры была совершенна. По мнению Льевена, ей было от восемнадцати до двадцати лет. Наступила минута молчания. Несмотря на свою глубокую скорбь, Леонора не могла не испытать удовольствия, заметив восхищение молодого офицера, видимо, принадлежавшего к лучшему обществу.
— Вы мой благодетель, — сказала она ему наконец, — и я надеюсь, что, несмотря на мою и вашу молодость, вы будете продолжать вести себя как должно.
Льевен ответил так, как только мог ответить самый пылкий влюбленный, но он достаточно владел собой, чтобы отказаться от счастья признаться ей в своей любви. К тому же в глазах Леоноры было нечто, внушавшее такое уважение, и вся ее внешность, несмотря на убогое платье, которое она надела, была настолько благородна, что это придало ему силы быть благоразумным.
«Уж лучше пусть она сочтет меня за полнейшего простака», — подумал он.
Итак, он отдался своей застенчивости и райскому наслаждению безмолвно созерцать Леонору. Это было лучшее, что он мог сделать. Такое поведение понемногу успокоило прекрасную испанку. Они были очень забавны, когда сидели так, в молчании глядя друг на друга.
— Я бы хотела достать шляпу простолюдинки, такую, которая закрывала бы все лицо, — сказала она ему, — ведь не могу же я пользоваться вашей маской на улице! — добавила она почти весело.
Льевен раздобыл шляпу; затем он проводил Леонору в комнату, которую снял для нее. Его волнение, почти счастье, еще усилилось, когда она сказала ему:
— Все это может кончиться для меня эшафотом.
— Чтобы оказать вам услугу, — сказал ей Льевен с величайшей пылкостью, — я готов броситься в огонь. Эту комнату я снял на имя госпожи Льевен, моей жены.
— Вашей жены? — повторила незнакомка почти с гневом.
— Надо было либо назвать это имя, либо показать паспорт, которого у нас нет.
Это «нас» делало его счастливым. Он успел продать кольцо или, во всяком случае, вручил незнакомке сто франков, являвшиеся его стоимостью. Принесли завтрак; незнакомка попросила Льевена сесть.
— Вы проявили величайшее великодушие, — сказала она ему после завтрака. — Теперь, если хотите, оставьте меня. Мое сердце сохранит к вам вечную признательность.