Ни я, ни Давид на это не реагируем. Внутри хаос раскручивается, ураганом нас над землей поднимает.
— Зачем, Оля… — спрашивает, словно задыхаясь. Отрывает от моего лица руки и обхватывает ими свою голову. — Зачем ты это сделала?
Мне так холодно становится. Будто изнутри мороз распространяется. Уже знакомый мне, ставший родным. Мы с этим морозом срослись за столько лет и почти что стали единым целым.
— Ты же видишь, что сейчас происходит с Мариам, — произношу сквозь слезы, — я не могла позволить тебе пережить подобное. Я знаю, как ты любил своих родителей. И если бы однажды ты пожалел, что выбрал не меня…
— Я бы никогда об этом не пожалел, — эмоционально выдыхает он…
— Ты не можешь этого знать, — качаю головой… — А я бы не пережила того, что из-за меня ты лишился семьи. У Мариам хотя бы ты есть. И если не дай Бог что-то случится с Демьяном, ты никогда её не бросишь. А у тебя бы не было даже её…
— У меня была бы ты… — будто по венам лезвием проходится.
— Но не было бы больше никого…
— Но была бы ТЫЫЫ, — его руки снова оказываются на моем лице, выжигают ожоги, распространяют болезненный огонь…
Дрожащими пальцами он проводит по моим щекам…
Глаза в глаза… как тогда, раньше… когда он смотрел на меня с любовью и нежностью.
Боже, он правда любит меня… все ещё любит… вдруг четко осознаю я…
По тому, сколько боли в карих глазах, сколько отчаяния, вины и злости…
— Ты соврала…
— Потому что, если бы сказала правду, ты бы меня не послушал….
— Ты отказалась от нашей любви…
Быстро-быстро мотаю головой, накрывая его ладони своими и чувствуя, как сердце еще немного и разлетится на тысячи частей.
— Я никогда не отказывалась от нашей любви… Просто… — судорожно вдыхаю, — я просто хотела, чтобы ты был счастлив, Давид.
Он тяжело прикрывает веки, упираясь своим лбом в мой и дышит так же, как и я — открытым ртом, медленно и глубоко…
Будто даётся ему это также сложно, как и мне…
— Что же ты наделала, Оля…
Проведя носом по моим волосам, рывком прижимает меня к себе, а я в этот момент будто в пропасть лечу. Теряю опору, не чувствую земли под ногами.
Ладонями вжимаюсь в каменную грудь, слыша, как за ребрами лихорадочно колотится его сердце.
Зажмуриваюсь, по щекам текут слезы. Ноги слабеют, стоять удаётся через силу. Сгребаю в кулаки белую рубашку и тихо всхлипываю.
— Что ты наделала…
Не помню, когда Давид сжимал меня так сильно. В последний раз между нами всё было иначе. Он был сильным, но жестким, даже в чем-то жестоким, сейчас же… сейчас он просто душит меня, так сильно прижимая к себе, а я готова вот так умереть в его руках…
— Давид… — шепчу ему в шею, глотая огромными порциями его запах и позволяя ему медленно убивать себя снова и снова.
Как три года назад, как два месяца назад… всегда… так, наверное, будет всегда…
— Не нужно было делать этого, Оля… Нужно было сказать мне… — резко оторвав меня от себя, строго, даже яростно смотрит мне в лицо, — Нужно было сказать! — выкрикивает, а потом снова прижимает к себе.
Ответить мне нечего… Я не знаю, что сказать… Что жалею о том, что потеряла его? Да, я жалею… Я каждый день оплакиваю нашу судьбу, которая могла бы быть другой, если бы его семья жила по иным законам.
— Я бы все равно не смогла так с тобой поступить… Ты заслуживаешь быть счастливым…
— Я был бы…
— Ты и сейчас счастлив…
Давид не отвечает.
Минута, две, три… десять… Вечерний ветер треплет мои волосы, гуляет по голым ногам.
Мимо нас проходят прохожие, проезжают машины, а мы стоим, не замечая вокруг никого и ничего…
Ещё одну секунду, хотя бы одну…
Перед смертью не надышишься, говорят, а я пытаюсь. Хватаюсь за последнюю возможность и позволяю себе хотя бы каплю этого счастья — почувствовать себя снова любимой…
Опытные знатоки утверждают, что время лечит, но никто никогда не говорит сколько должно пройти этого времени, чтобы вылечить израненное сердце и полюбить другого человека…
Три года мало, теперь я знаю это точно…
Взорвавшаяся в груди буря постепенно утихает. Я мягко отстраняюсь от Давида, вытирая при этом слезы, а он разжимает руки, выпуская меня.
Отступаю на шаг, осмелившись взглянуть в его глаза.
От того, что в них больше нет налета ненависти и обвинения меня как будто в невидимую стену с размаху отбрасывает. Видеть его снова таким, каким он был раньше — невыносимо. Будто я снова восемнадцатилетняя девчонка, а он только мой…
— Давид… то, что ты узнал — это ничего не меняет… — проговариваю тихо, справляясь с болью в груди. — Я бы никогда тебе не призналась. И если бы не Мариам…