Люба никогда не подозревала, что слово «протокол» – такое острое, колючее и болезненное, оно в нее так и вонзалось, в самом деле – как кол!
– Про-то-кол? – по слогам, уничтожающе повторила инспекторша. – Конечно, только это будет мой протокол. И с ним вы пройдете в районную административную комиссию. А вы, товарищ старшина, сопроводите туда нарушительницу.
Позади инспекторши образовалась крепенькая фигура главного ветеринарного врача Ольги Александровны Эминой. Ольга Александровна бросила на Любу уничтожающий взгляд, покачала головой, потом сокрушенно взялась за виски и вышла из зала.
Сокрушение Ольги Александровны было очень даже понятно. Когда Степа еще колебался, взять ли ему на работу Любу Ермолаеву («раззяву безошибочную», как с первого взгляда определила ее говяжья девчонка Света, намекая на ее прошлую работу корректором, то есть правщиком ошибок), Ольга Александровна, придирчиво на нее посмотрев, посоветовала: «Возьми. Она явно не дура. И красть у тебя не будет – лучше по миру пойдет, это же сразу видно, у меня на такое глаз наметан!»
И вот вышло, что наметанный глаз Ольги Александровны дал промашку. То есть красть Люба и в самом деле не будет, однако оказалась она все же дурой и раззявой, это Светка определила именно что безошибочно!
Люба огляделась. Помощи ждать было неоткуда, потому что по залу мотались как минимум три столь же типичные фигуры, как инспекторшина. Шла глобальная проверка – санэпидстанция, Госторгинспекция, Роспотребнадзор проверяли состояние санитарных книжек, свидетельства о регистрации ЧП, а Капитонов, который тут оказался сам по себе, сразу же выловил главную нарушительницу, потому что – редкий случай! – у остальных все оказалось в порядке.
Невероятно! Фантастика. Ну просто не продавцы, а люди будущего, как любил говорить Женька.
А Любе Ермолаевой пришлось признаться Степе, что она неряха и растеряха, что торговли сегодня не будет, значит, мясо придется отнести обратно в холодильник, деньги свои он не получит, а ее поведут… «поведут с веревкою на шее полюбить тоску», как выразился бы в данной ситуации поэт Есенин, которого Люба очень любила.
И ее повели-таки. Хоть и без веревки, но…
Конвоировал Любу, как было предписано, старшина милиции Капитонов. То есть она шла по Покровке в своем сереньком плащике, цокала каблуками (уходя с работы, переоделась с ощущением какой-то ужасной безвозвратности происходящего), а рядом маршировал милиционер. И ей казалось, что все знают: он ее конвоирует, именно конвоирует, а не просто так рядом идет. Не ходят милиционеры в форме просто так рядом с рыдающими женщинами! А Люба как начала рыдать еще в рынке, так и не могла остановиться. Смешней всего, что она не плакала весь этот год, с самого развода… кстати, и при разводе, и до него не плакала. Зажала себя… ради Женьки крепилась, ради собственной гордости, и Виктору хотела показать, что невелика потеря… может, и правда невелика?.. Ну, слезы копились, копились – и вот пролились. Хлынули.
Это был ливень слез. Водопад. Если бы у Любы еще оставалось чувство юмора, она оглянулась бы посреди Покровки: а не бегут ли за ней ручьи? Но все ее чувство юмора было снесено могучим ураганом тоски тоскучей. Люба не обращала внимания вообще ни на что и ни на кого, она не соображала, куда Капитонов ее ведет: мельком увидела только какого-то мужчину, который уступил ей дорогу на крыльце районной администрации. Его лицо на мгновение показалось Любе знакомым, но она была в таком состоянии, что даже сына родного, окажись он в Нижнем, сейчас не узнала бы.
Когда подходили к двери, на которой висела табличка: «Районная административная комиссия», Капитонов вдруг тронул Любу за локоть, а когда она обернулась, что-то сказал. У него было очень злое лицо. Но Любе его злость уже стала совершенно по фигу. Отмахнулась – и торкнулась в дверь, за которой ее ждали судьи и палачи.
Капитонов еще что-то пробормотал да и умолк.
Административная комиссия как раз вовсю заседала. То есть восседала за длинным столом, все шесть человек с одинаково алчным видом – точно вороны, которую поживу поджидают, – и, когда Капитонов втолкнул в дверь ничего не соображающую Любу, они – комиссары эти – накинулись на нее и немедленно расклевали в клочья. Председательша свирепствовала особенно. Она обладала невероятно черными и густыми бровями – Леонид Ильич нервно курит в сторонке! – и вообще была вся такая большая-пребольшая, размера, наверное, шестидесятого, а может, даже шестьдесят второго, и стул под ней, когда она шевелилась, скрипел страшным мученическим скрипом, как будто прощался со своей мебельной жизнью. Наверное, поэтому председательша старалась не двигаться и восседала на этом стуле неколебимо, точно монумент. С другой стороны, она ведь не могла не понимать, что если стул развалится, то и она рухнет… и разобьется на мелкие кусочки. Вот и изображала из себя памятник.