Вид у жука-мешочника был точь-в-точь как у свирепого богомола, но Лопушок предупредил, что эти существа неопасны. И поэтому Хэл не почувствовал страха.
Ударил пронзительный, дребезжащий звон. Порнсен, мирно спавший у противоположной стены, вскочил и сел на раскладушке. Завидя насекомое, истошно взвизгнул. Жука-мешочника как ветром сдуло. И звон, исходивший от браслетки на запястье Порнсена, тут же оборвался.
Порнсен рухнул на раскладушку. И простонал:
– В шестой раз меня будит, свистун окаянный!
– Выключили бы браслетку, – буркнул Хэл.
– Нельзя. Я засну, а ты тайком шмыг из комнаты и выплеснешь семя на землю, – ответил Порнсен.
– Не имеете права мне такой антиистиннизм приписывать, – отозвался Хэл. Но отозвался без злости, по заученной привычке. Потому что думал о шепоте, от которого проснулся.
– Как Впередник говорит? Всяк не без упрека, – пробормотал Порнсен. Вздохнул и, проваливаясь в сон, зачастил: – Интересно, а вправду ли… сам Впередник будто бы здесь… наблюдает… он же предсказал… а-а-ах-у-у…
Хэл сел, спустил ноги на пол и замер, дожидаясь, покуда Порнсен не начнет посапывать спокойно и мерно. Клюнул носом, веки смыкались. Наверняка этот нежный шепоток, эти слова, ни земные, ни оздвийские, причудились в мысленном предначертании. Уж не иначе. Человеческий был шепоток, а из «хомо сапиенс» на две сотни миль в любую сторону единственные особи – он да АХ.
Но ведь шепоток был женский! Сигмен великий! Женский голос. Не Мэри. Не то, что голоса Мэри – имени ее вовек больше не слышать бы! Единственной женщины, которая вообще – ну, пора уж храбрости набраться и сказать эти слова! – с ним спала. Прискорбная, отвратная, унизительная пытка. Но разве отнято желание – хоть бы не было здесь Впередника мысли Хэловы читать! – встретить другую женщину, женщину, способную дать подлинный восторг, а не приевшуюся пустоту от излияния семени, помоги Впередник!
– Шье Ярроу! Уовеву. Сэ мва. Жнет Кастинья. Ктаде охвнетк.
Хэл медленно встал с раскладушки. Затылок похолодел. Шепот доносился из-за окна. Глянул – в хрустальном коробе из лунного света, каким явилось окно, заключено было изображение женской головы. И вдруг словно обрушился светлый короб водопадом. Струи лунного света хлынули по лилейным плечам. Голова кивнула, белизна пальца пересекла черноту губ.
– Бук уомук ту бо жук. Э'уте'х. Сииланс. Уене'х. Уит, сильуупфлэ.
Одеревеневший, но покорный, будто напичканный гипнотиком, Хэл мелкими шажками двинулся к дверному проему. Но не то чтобы уж вовсе без памяти – с оглядкой, спит ли Порнсен, как прежде спал.
Чуть не одолел заученный рефлекс: был порыв разбудить АХ'а. Даже рука потянулась, но Хэл удер жал руку. Чей шанс? Его шанс, Хэла. Торопливость и страх в голосе женщины подсказали, что та в нужде и отчаянии. И зовет она именно его, а не какого-то Порнсена.
А что сказал бы, что сделал бы Порнсен, узнай он, что тут, за стенкой, совсем рядышком, находится женщина?
Женщина? Да не может здесь быть никаких женщин!
Но что-то знакомое было в самом звуке ее слов. Странное чувство – будто бы он знает этот язык. Должен знать. И все же не знает.
Замер на месте. Соображать же надо! Если Порнсен проснется и глянет, на месте ли «возлюбленный питомец», то… Вернулся к раскладушке, подхватил с пола чемоданчик, сунул под простыню, которую дали археологи. Сунул туда же куртку. Воротник свернул комком на подушке. Только в великом сонном беспамятстве мог бы Порнсен принять этот темный ком на подушке и чемоданишко под простыней за спящего Хэла.
Босиком, бесшумно, двинулся к дверному проему. Посреди него на полу стояла статуэтка архангела Гавриила высотой сантиметров в восемьдесят, крылья полураспущены, меч в деснице высоко поднят над головой.
Стоит чему-нибудь покрупнее мыши оказаться в полуметре от статуэтки, это почует излучаемое ею поле, и на серебряный браслет вокруг запястья Порнсена пойдет сигнал. И поднимется трезвон – как это уже было, когда явился жук-мешочник, – и вскочит Порнсен, как бы крепко ни спал.
И не только в расчете на непрошенных гостей поставлена была статуэточка. Верное средство не дозволить Хэлу выйти наружу без ведома АХ'а. Не отель, удобств при спальнях здесь нет, так что единственной причиной для выхода могла быть только малая или большая нужда. Ну что ж, проводил бы Порнсен, присмотрел бы, чтобы Хэл этим делом и ограничился.
Осмотревшись, Хэл подхватил мухобойку. У нее была метровой длины рукоять из какого-то гибкого дерева. Стараясь, чтобы рука не дрожала, Хэл плавно оттолкнул статуэтку вбок концом рукояти. Осторожненько, чтобы не перевернулась, а то падение мигом включило бы сигнал тревоги. К счастью, здесь с пола был убран накопившийся за века мусор. И сам пол был гладкий, отполированный тысячами ног.