– Еще вопрос, – сказал Хэл. – Что, если у «лэйлиты» будет несколько партнеров? Чьи черты воспроизведутся в потомстве?
– Если она подвергнется групповому изнасилованию, просто не наступит оргазм, он будет подавлен отрицательными эмоциями страха и отвращения. Но если у нее несколько любовников и перед сношениями с ними не употреблялся алкоголь, воспроизведены будут черты лица первого. К моменту, когда начнется сношение со вторым, даже если это наступит немедленно после сношения с первым, процесс развития зигот уже будет инициирован.
Лопушок печально покачал головой.
– Грустно, однако за миллионы лет в этом процессе изменений не произошло. Мать должна отдать жизнь своему потомству. Но взамен природа щедро одарила «лэйлит». Подобно тому, как пресмыкающиеся не перестают расти в течение всей жизни, «лэйлита» не знает смерти, пока не забеременеет. И… Хэл вскочил и истошно крикнул:
– Да кончайте вы!
– Увы, – мягко сказал Лопушок. – Я просто пытаюсь объяснить вам, почему Жанетта не хотела, чтобы вы узнали, кем она является в действительности. Видимо, она вас любила, Хэл. Всеми тремя началами любви она обладала: природным темпераментом, глубокой впечатлительностью и ощущением единения плоти с вами, единения существ разных полов, такого единения, когда трудно сказать, где начинается одно существо и кончается другое. Мне это ведомо, поверьте. Ведь мы, сострадалисты, способны глубоко проникать в духовную организацию других существ, думать и чувствовать так, как думают и чувствуют они. Но любовь Жанетты была горька. Ее отравляла вера в то, что, узнай вы о ее принадлежности к совершенно чуждой вам ветви животного царства, отделенной от вашей ветви миллионами лет эволюции, узнай вы о физиологической и анатомической невозможности завершения вашего союза рождением детей, – вы с ужасом отвернетесь от нее. Эта вера окутывала тьмой даже самые светлые минуты…
– Нет! Я все равно любил бы ее! Наверняка пережил бы шок. Но преодолел бы. Ведь она была так человечна! Намного более человечна, чем все женщины, которых я знал!
Макнефф издал странный звук, будто его вот-вот стошнит. Овладел собой и закричал:
– Вы, погрязшая особь! Как вы можете упорствовать теперь, когда знаете, с какой поганью предавались похоти? Выдавили бы себе глаза, кото рые любовались этой мерзостью мерзости! Вырезали бы себе губы, которые лобзали эту пасть насекомого! Руки поотрубали бы, которые с похотливой усладой ласкали это поддельное тело! С корнем вырвали бы сам развратный член…
– Послушайте, Макнефф, – прервал Лопушок этот ураган изуверства.
Длинное лицо сандальфона обратилось к состра-далисту. Глаза выкачены, губы растянуты будто в невероятно широкой усмешке – оскале беспредельной ярости.
– Что? – выдавил он, будто очнулся от глубокого сна. – Что?
– Макнефф, мне хорошо знаком ваш тип мышления. Скажите, вы уверены, что не замышляли использовать «лэйлиту» в своих личных целях, останься она жива? Не объясняется ли ваша ярость и показное отвращение неосуществленностью ваших вожделений? Как ни говорите, у вас уже год не была женщины и…
У сандальфона отвисла челюсть. Кровь бросилась в лицо, оно побагровело. А потом мертвенно побледнело.
Он ухнул, как сова:
– Хватит! Аззиты, взять этого… эту тварь, которая называет себя человеком! В гичку его!
Двое в черном разомкнулись, чтобы подойти к ШПАГ'у спереди и сзади. Не из особой осторожности – просто по привычке. Многолетний опыт научил их не ждать сопротивления. Перед представителями Госуцерквства арестуемый всегда стоит, оцепенев от страха. И несмотря на то, что Хэл был вооружен и они об этом знали, несмотря на всю необычность обстановки, они сочли, что он такой же, как и прочие.