- Спой, Соловушка! - обратилась к ней умильным голоском Корбина.
- Пожалуйста, спой, Чикуша, милая! - подхватили и другие. И Варюша, никогда не ломавшаяся в этих случаях, перебросила через плечо тяжелую, уже доплетенную косу и, скрестив на груди полненькие ручки, запела.
Никогда, никогда уже в жизни я не слыхала более приятного, более нежного голоса. Хорошо, дивно хорошо пела Варюша! Эти за душу хватающие звуки вырывались словно из самых недр сердца! Они плакали и жаловались на что-то, и ласкали, и нежили, и баюкали... А большие, всегда грустные, не по летам серьезные глаза девушки были полны, как и голос ее, той же жалобы, той же безысходной тоски!
Она пела о знойном лете, о душистых полевых цветах и о трели жаворонка в поднебесной выси. Несложный то был мотив и несложная песня. А как ее передавала, как бесподобно передавала ее Варюша! И лицо ее, обыкновенно невзрачное, простоватое русское лицо, преображалось до неузнаваемости во время пения... Громадные тоскливые глаза горели как два полярных солнца... Рот заалел, полуоткрылся, и из него глядели два ряда мелких и сверкающих, как у белочки, зубов. Положительно, она казалась нам в эти минуты красавицей, наша скромная Чикунина.
Песня оборвалась, а мы все еще сидели, словно зачарованные ею. Кира Дергунова очнулась первою. Со свойственной ее южной натуре стремительностью, она вскочила со своего места и, повиснув на шее Варюши, вскричала:
- Душка Чикунина! Позволь мне обожать тебя!
- Она будет знаменитой певицей! Увидите, mesdam'очки, - шепотом произнесла Валя Лер, сама втихомолку бредившая сценой. - Вот увидите! Она прогремит на целый свет своим голосом!..
Варюша молчала... Она смотрела вперед затуманенными, странными, полными вдохновения глазами и, казалось, не видела ни этой казенной высокой комнаты, освещенной рожками газа, ни этих стен с рядами кроватей по ним, ни смешных, восторженных и пылких девочек!.. Может быть, в ее воображении уже мелькала тысячная толпа зрителей, богатая сцена, дивная музыка и она сама, как непобедимая владычица толпы, в шелку, бархате и драгоценных уборах!
Она все еще смотрела не отрываясь в одну точку и не видела и не слышала, как дверь из комнаты Арно приотворилась и классная дама появилась на пороге.
- Влассовская! Venez ici, ma chere, j'ai a vous parler (подите сюда, дорогая, я должна поговорить с вами)!
Я покорно поднялась и пошла на зов.
- Надень кофточку, кофточку надень! - шепнула мне по дороге Краснушка, и чьи-то услужливые руки набросили мне на плечи грубую ночную кофту.
- Chere enfant! - торжественно произнес Пугач, как только я перешагнула порог ее "дупла", как прозвали институтки комнату классной дамы, разделенную на две половины дощатой перегородкой, - chere enfant, я хочу поговорить с вами серьезно. Садитесь!
О, это уже было совсем новостью! Никогда еще Арно не приглашала садиться в своем присутствии, и никогда ее голос не выводил таких сладких ноток.
Я машинально повиновалась, опустившись на первый попавшийся стул у двери.
- Не здесь! Не здесь! - улыбаясь, произнесла "синявка". - К столу садитесь, милочка! Вы не откажете, надеюсь, выпить со мною чашку чаю?
На круглом столике у дивана совсем по-домашнему шумел самовар и лежали разложенные по тарелкам сыр, колбаса и масло. Я, полуголодная после институтского стола, не без жадности взглянула на все эти лакомства, но прикоснуться к чему-либо считала "низостью" и изменой классу. Арно ненавидели дружно, изводили всячески, она была нашим врагом, а есть хлеб-соль врага считалось у нас позорным. Поэтому я только низко присела в знак благодарности, но от чая и закусок отказалась.
- Как хотите, - обиженно поджимая губы, произнес Пугач, - как хотите!
Помолчав немного, она подошла ко мне и, взяв мою руку своей худой, костлявой рукой, произнесла насколько могла ласково и нежно:
- Милая Влассовская, я хотела с вами поговорить "по душе".
По душе? Вот чего я никак уже не ожидала... Да и вряд ли кто-либо из моих одноклассниц подозревал о присутствии "души" у этого бессердечного, сухого и педантичного Пугача.
- Я вас слушаю, mademoiselle, - ответила я покорно.
- Chere enfant, - произнесла Арно теми же сладенькими звуками, - я хочу поговорить с вами о вашей дружбе с Запольской.
- С Марусей? - воскликнула я изумленно.
- Да, mon enfant, эта дружба, не скрою, вредит вам. Вы первая ученица и примерная воспитанница. Запольская - отъявленная шалунья. Вы не могли не слышать ее дерзкого обращения со мною. В субботний отчет я поговорю о ней с Maman. Чем это кончится - не знаю... Но если Maman узнает еще две-три дерзости Запольской, я нисколько не удивлюсь, если конференция настоит на исключении ее из института. Вам нечего дружить с нею, ma chere. Знаете французскую пословицу: "Dis moi avec qui tu es, et je te dirais qui tu es" (скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты). Хорошая девушка должна избегать дурных, и я надеюсь, что вы, Влассовская, измените свой взгляд на Запольскую и найдете себе более достойную подругу вроде Муравьевой, Марковой, Чикуниной, Зот и других. Надеюсь, вы поняли меня, mon enfant. А теперь ступайте спать... Я не задерживаю вас больше! Bonne nuit, ma chere (доброй ночи, милая).
- Bonne nuit, mademoiselle!
Я сделала традиционный книксен и "вылезла из дупла".
Так вот оно что! Вот он, разговор по душе! О, противная Арношка! Гадкий Пугач! Неужели хоть на минуту могла она подумать, что я "продам" мою Марусю за противные закуски и отвратительные речи "по душе"? Никогда, никогда в жизни, mademoiselle Арно, запомните это! Людмила Влассовская не была и не будет изменницей...
- Что ты делала в "дупле"? Что тебе говорил Пугач? - послышались расспросы моих подруг, лишь только я снова очутилась в дортуаре.
Но я не отвечала им ни слова, а стремительно кинулась к постели Запольской.
Маруся сидела на ней скорчившись, поджав под себя ноги по-турецки. В одной руке она держала карандаш, а другой размахивала по воздуху клочком бумаги и что-то быстро-быстро шептала.
Я поняла, что Маруся "сочиняла" и что на нее напал один из ее порывов вдохновения. Ее алый ротик улыбался, а в глазах, там, за этими яркими искорками, в самой глубине блестящих зрачков, горело и переливалось что-то. Рыжие кудри спутанными прядями падали на грудь, и все ее разом побледневшее личико светилось теперь каким-то внутренним светом.
- Маруся! Маруся! Золото мое! - бросилась я к ней в неудержимом порыве. - Знаешь ли, что проповедовала Арно?!