Следователь продолжал стоять. Тогда Васькин взял его за ухо и как провинившегося мальчика повел из барака.
— Говорил тебе: уходи по-хорошему! — поучал Васькин следователя, шагая с ним рядом в ногу и крепко сжимая мочку левого уха. — Не слушался — сам виноват!
Не сдерживая смеха, вахтер открыл ворота, в тот же миг следователь получил сильный пинок под зад.
— Один ноль в нашу пользу! — крикнул Васькин под дружный смех военнопленных.
В кабинете начальника лагеря следователь разразился яростной бранью в адрес русских. Но ни ругань и проклятия без умолку срывавшиеся с уст недавнего хозяина судеб русских, ни вопли о бездеятельности начальника лагеря, распустившего военнопленных, не могли вывести из спокойного состояния лейтенанта Холма, сидевшего в переднем углу с каменным лицом, а начальник вообще ничего не слышал — он был мертвецки пьян.
Только один лейтенант Холм по-настоящему волновался за судьбу вверенных ему русских. Как солдат верный своему долгу, он, потеряв сон, день и ночь сидел, придумывал всевозможные планы вывоза русских — и все напрасно. За все время никто не видел улыбающегося Холма, а сейчас, погруженный в свои думы он был угрюм и замкнут, лишь веко поврежденного глаза продолжало вздрагивать, как будто насмехаясь над его беспомощностью.
Беспечный сон пьяного начальника лагеря и мрачное настроение другого бесило следователя, который не находил повода к ссоре, а бесконечная ругань пленных вскоре надоела ему, но забыть о них он никак не мог: мочка левого уха горела от рук сержанта Васькина. Следователь искал повод переменить тему разговора, чтобы постепенно перейти к главной задаче приезда на север. Вспомнив о телеграмме министра внутренних дел, следователь нарочно вкрадчивым и спокойным голом спросил лейтенанта: — Министр сдержит свое слово и на петлицах лейтенанта Холма появятся майорские знаки различия, если вы выполните распоряжение и вывезете русских.
«Давно заслуженное, но не данное звание» — подумал Холм, и вслух, не поворачивая головы, как будто его слова касались следователя ответил:
— С большой благодарностью приму это звание.
— Тем паче, что исходит оно от министра-коммуниста! — бросил реплику следовать.
— Меня не интересует политическое убеждение министра, я вижу в этом здравый смысл, — ответил Холм, поднимаясь с кресла. Высокий и жилистый он стоял не моргнув глазом перед тучным начальником, как прежде преисполненной мыслью выполнить солдатский долг, но злая насмешка следователя задела его чистое, непорочное самолюбие.
— Собственно говоря, что вам нужно от меня, господин подполковник?
— Кроме выполнения требования о сдаче оружия, я не имею к вам никаких претензий!
— Выполнять распоряжение главного инспектора лагерей запрещено!
— Его подтвердил командующий северным округом!
— Я подчинен министру внутренних дел и оружие мне нужно для выполнения его распоряжения!
— Вы забыли одно, что пленные не побегут, зная о возвращении на родину. Интересы страны обязывают вас сдать оружие для использования его в более важных целях, чем охрана военнопленных. К тому же, вы имеете его в большем количестве… если принять во внимание немецкий склад, находящийся в ваших руках. Не сегодня, так завтра, мы должны столкнуться с немцами, выполняя обязательства взятые условиями перемирия.
— Тем более требования ваши странны, что вы настаиваете на сдаче оружия именно здесь, а не в тылу… Использование оружия в интересах родины… Вами — вызывает сомнение.
Холм замолчал, прошелся по комнате взад и вперед, затем снова стал в прежнем положении — напротив своего бывшего начальника, и сказал: — Я принял решение — вооружить русских!
— Вы не имеете права! — закричал следователь так громко, что спавший начальник лагеря вздрогнул и проснулся. — Это преступление! Преступление! У вас нет на это разрешения! — продолжал кричать следователь…
— Но и нет запрещения, — прервал речь следователя начальник лагеря, понявший, о чем идет речь.
— Возможно это преступление перед законом, но оправдание перед моей совестью! — сказал Холм.
— Если сегодня я не получу разрешения на вывоз военнопленных, вопрос о вооружении их решен! Господа немцы пусть не забывают, что более двух тысяч русских, находящихся в моем распоряжении, еще не разучились воевать!