Вот так я и жил, в поте лица добывая хлеб насущный, но даже тяжелый труд не спасал от горьких мыслей. Шли дни, пролетали недели, и наконец повеяло дыханием весны. На открытых местах появились проталины. Побежали ручейки. Как-то я увидел муху, а потом и паука, пробудившихся после зимнего сна. Мне было ясно, что весной из леса не выбраться. Реки разлились, болота стали непроходимыми, звериные тропы развезло, затопило водой. Моему одиночеству суждено было длиться до лета. Весна набирала силу. С гор сошел снег, обнажив каменную породу, голые стволы берез и осин, высокие пирамиды муравейников. Освободившись ото льда, река, пенясь и бурля, несла свои воды.
Рыбак
Однажды, охотясь, я брел по берегу реки и неожиданно заметил в воде крупных рыб с огненно-красным, словно наполненным кровью брюшком. Они плавали у самой поверхности, греясь на солнышке. Прошло несколько дней, река полностью очистилась от льда, и этой рыбы стало особенно много. Она шла на нерест вверх по течению, в мелкие речушки.
Чтобы полакомиться ею, я решил прибегнуть к позаимствованному у браконьеров способу, запрещенному во всех цивилизованных странах. Впрочем, разве закон не должен быть снисходительным к отшельнику, живущему в норе под корнями упавшего дерева?
Нарубив молодых березок и осин, я устроил что-то вроде плотины и вскоре увидел, что рыба пытается ее перепрыгнуть. Ближе к берегу я оставил в плотине дыру, дюймов восемнадцати длиной, которую прикрыл с другой стороны корзиной, сплетенной из гибких ивовых прутьев. В надежде обрести свободу рыба устремлялась в разрыв, но попадала прямиком в мою корзину, а тут я, стоя рядом, оглушал ее дубинкой по голове. Конечно, жестоко, но что поделать? Рыба попадалась все крупная, каждая рыбина больше тридцати фунтов, а некоторые — и за восемьдесят. Эта рыба зовется тайменем, она из семейства лососевых, и по вкусовым качествам нет ей равных в енисейских водах.
Спустя две недели нерест закончился, корзина моя опустела, и я снова начал охотиться.
Опасный сосед
Весна пробудила лес к жизни, и теперь охота с каждым днем доставляла мне все больше удовольствия, да и охотничьи трофеи стали богаче. Рано утром, с восходом солнца, лес наполнялся голосами его обитателей — незнакомыми и ничего не говорящими городскому жителю. На вершине кедра слышалось клохтание тетерева, он распевал песнь любви, не сводя восхищенного взгляда с серенькой курочки, которая рылась внизу, в прелых листьях. Этот пернатый Карузо ничего не видел и не слышал, и мне ничего не стоило оборвать выстрелом его поэтиче ский экстаз, как бы напомнив о более прозаических обязанностях. Смерть его была легкой и безболезненной, он так и не успел очнуться от любовного опьянения. Поодаль на поляне, распустив пестрые хвосты, отчаянно бились глухари; самочки же с важным видом расхаживали рядом, вытягивая шеи и кудахча, — похоже, обсуждали своих задиристых кавалеров. Они с интересом следили за дракой, явно довольные происходящим. Издали несся брачный зов оленя — могучий рев, в котором, однако, угадывались нежность и любовь. С гор также слышались короткие, хриплые крики других самцов. В кустах резвились зайцы, а за ними, прижавшись к земле и выжидая удобный момент для нападения, следила рыжая лиса. Только волчьего воя я ни разу не слышал — волки редко встречаются в таежных горных районах Сибири.
Однако здесь водился еще один зверь, оказавшийся моим соседом, и было ясно, что кто-то из нас должен уйти. Однажды, возвращаясь из леса с крупным тетеревом, я обратил внимание, что в кустах копошится что-то темное. Остановился и, присмотревшись, понял, что это медведь, разрывающий муравейник. Учуяв мой запах, он раздраженно фыркнул и поторопился уйти, поразив меня быстротой своей неуклюжей походки. Наутро, когда я еще нежился под тулупом, снаружи донесся непонятный шум. Я тихонько посмотрел в щелку и увидел того же медведя. Стоя на четвереньках, он шумно обнюхивал вход в мое логово, как бы озадаченный вопросом, кому еще пришло в голову зимовать, подобно его родичам, под корнями упавшего дерева. Я закричал изо всех сил и застучал топором по котелку. Ранний посетитель пустился наутек, но это меня не успокоило. Весна только начиналась, и медведи в эту пору еще не покидали своих берлог. Мой гость принадлежал, видимо, к тем медведям, которых зовут «муравьедами» — выродками из семейства этих благородных животных.
Я знал, что «муравьеды» легковозбудимы, свирепы, и потому стал готовиться и к обороне, и к нападению. Эти приготовления не заняли у меня много времени. Я сточил концы пяти патронов, превратив их в так называемые пули «дум-дум»[6], которые выглядели надежным аргументом в споре с незваным гостем. Потом, надев тулуп, направился к месту, где впервые встретил зверя, — там было множество муравейников. Облазив всю сопку и заглянув во все ущелья, нигде не обнаружил моего незнакомца. Когда, усталый и раздосадованный, я приближался к своему жилищу, совершенно не думая об опасности, то неожиданно увидел, как король тайги выбирается из моего логова, обнюхивая на своем пути землю. Я выстрелил. Пуля поразила зверя в бок. Взревев от боли и ярости, медведь выпрямился во весь рост. Вторая пуля угодила ему в заднюю лапу. Медведь опустился на четвереньки, но тут же, таща за собой раненую лапу и порываясь подняться, угрожающе двинулся в мою сторону. Только третья пуля остановила его. В медведе было больше двухсот фунтов весу, может, все двести пятьдесят, а мясо его имело отменный вкус. Отбивные были просто объедение! Неплохо получались у меня и гамбургские бифштексы, которые я сворачивал и жарил на раскаленных камнях. Постепенно они набухали, превращаясь в большие шары, а по вкусу не уступали тому нежнейшему суфле, какое мы, помнится, едали в петроградском ресторане «Медведь». Теперь, пополнив продовольственные запасы отличным продуктом, я мог спокойно дожидаться, когда спадут воды и подсохнет земля, чтобы направиться вниз по течению реки к людям — по пути, указанному Иваном.
6
Пули «дум-дум» (по названию предместья Калькутты) — разрывные пули с неполной (открытой) или надпиленной оболочкой, причиняющие очень тяжелые ранения. (Здесь и далее примечания переводчика.)