Работа нашлась в колхозном коровнике, к нему нужно идти через сосонник, но это никого не пугало, к лесу были привычными. Ходили три раза в день — на рассвете, с первыми петухами, в обед и вечером. В перерывах сено косили на лесных полянах для свойской скотинки, поле вспахивали и картошку садили, и пололи, и урожай убирали, снопы молотили да на мельницу зерно везли… Так и катилась жизнь суетным колесом. В ту пору все так жили, в гнетущем труде. Ели не сладко, спали не долго, но жизнь, спасибо, была уже спокойная, без немцев и «воронка» по ночам, можно жить.
Вот только тесть Алексея, старший Конопляник, запойно пил, и по вечерам, возвратившись домой с работы, бил жену на глазах у детей и внуков. Стася тогда уже и девочку родила, и та топтала маленькими ножками мягкую травку двора. Все взгляды обратились к Алексею, он один остался защитником большой семьи. Однажды не выдержал, вступился. Тесть, хмельной, бросился к жене с топором. Алексей в сердцах его же и ударил этим топором. Оправдывая Алексея, Стася говорила матери: «Горячий после ранения, психованный». А мать-то знала: не в ранении причина. Еще из лесу, из партизан Алексей вернулся ожесточенным. Он видел слишком много для своих лет крови.
Осиротел невезучий хутор. Когда-то, говорят, здесь птицу вещую обидели.
Старого Конопляника надолго, чуть ли не на год, увезли в больницу, не одну операцию сделали, и он вернулся домой худым, немощным, старым. Заглянув за черту, больше в запои не пускался, да и не мог, изредка по причине брал рюмку, не больше. Старался тянуть, сколько мог, свою семью и семью старшей дочери: Алексею вышел большой срок.
От Алексея приходили редкие письма. Когда много позже разрешили свидания, мать набралась сил и поехала к нему в архангельские леса. Увидела похожего на отца хмурого мужика с плохо спрятанной тоской в глазах. Он поцеловал ей руки, спасибовал, что приехала, на глаза показалась, от детей привет привезла. В минуту откровения признался, что вряд ли долго протянет. Деревья сырые, смолистые, тяжело валить пилой-двуручкой и на себе к просеке таскать — для этого тело не дырявое требуется, а его раны давали знать о себе все больше.
Мать слезами умылась, велела сыну терпеть, просить сотоварищей, чтобы помогали, — он улыбнулся скорбно в ответ, кивнул головой. И мать увидела столько обреченности в этой улыбке, что поняла: Алексея надо спасать.
Она стала его спасать. Из Архангельска-далека поехала не домой, а на Западную Украину, где служил когда-то Алексей и где его прокололи вилами мужички из местных, прорываясь за кордон. Нашла ту самую заставу, и начальник ее, сумев понять материнское сердце, вспомнил давнишний случай на границе и написал обо всем подробно куда надо — отдал Алексею должное.
Дома ее ждало новое несчастье: от грозы сгорело полхутора, как раз Алексеев дом с постройками, и Стася с детьми перебралась в соседний, к родителям, там было тесно и неустроенно.
Колхозного председателя мать просила на коленях. Тот упорствовал и кричал на всю контору, что никуда он писать не будет, что если он начнет выгораживать всех бандюковатых, то сам очутится на Соловках. Что это ничего не значит — передовик, не передовик, нечего за топор хвататься, сначала нальются водкой до краев, а потом детей сиротят. Что никто не примет во внимание его ходатайство, парень не отсидел еще и полсрока, а если и отсидел, то все равно пустое это дело.
Мало ли что кричал. Но к прокурору района на переговоры ездил дважды. И характеристику дал Алексею справедливую. А в конце добавил про дом, что сгорел, и про семью — бедствует, мол. И все это было чистой правдой.
И еще какие-то бумаги собирала мать. Помогать ей взялся местный учитель Евдокимович. Тот детей Алексеевых пожалел. А когда собрала все, поехала в Москву.
Из десяти лет Алексей отсидел семь. Помогло, что за все эти тяжкие годы он ни разу не психанул.
Вернулся чужим, постаревшим. Жить под одной крышей со старшим Конопляником не захотел, устроился работать в городе, забрал своих. Долго снимал времянку на въезде в Слуцк, рядом с цыганским поселком, потом получил от работы жилье. По выходным наведывался к матери. Приедет, посидит рядом на лавочке, покурит молча. И назад поедет с десятком яиц в сетке — гостинец внукам от бабки.
Песен вдовьих она знала много, да и времени у нее хватало, чтобы повторять, не забыть — вся жизнь. Раньше сладка ей была в этих песнях горькая вдовья печаль, сейчас они ее пугали — боялась, что на ней вдовы не кончаются, на ее детях счет сиротам не обрывается.