За поросшими сизым мхом стенами старенькой скособоченной хатки угасал еще один день, неотвратимо уходил медленными шажками в какие- то дальние недоступные дали, к другим людям, и нес им солнечный свет и новые надежды. А на что было надеяться ей? На легкую смерть? На добрую людскую память? На горькие слезы детей над ее телом?
Странно было слышать в затемненном, сумеречном, глухом доме скрипучий старушечий говорок. Было бы кому удивляться — непременно послушал бы и удивился. И сжалось бы сердце человека от жалости к одинокой этой душе.
В сенях кто-то завозился, вытирая ноги о половик. Нет, не Лёдик, подумала она, Лёдик обувь никогда не вытирает. Какая есть, в такой и сунется к образам.
В просвете двери вырисовалась худенькая фигурка необычайно подвижного человека. Человек привычно пошарил рукой по стене и щелкнул выключателем. У матери на сердце легло что-то горячее, тяжелое. Она молчала и смотрела на почтальонку, пока та, поздоровкавшись, озабоченно рылась в своей жеребной сумке, а потом явно неохотно расставалась с ярко-синим, узким и длинным конвертом. Почтальонка была своя, местная. Всегда, прежде чем отдать человеку письмо, она непременно прочитывала его дома, даже если для этого приходилось придержать письмо на вечер или два. И разносила чужие новости по селу в собственной аранжировке, вместе с газетами. Часто свежую новость о своих детях бабы прежде узнавали у колодца, и только потом она подтверждалась опоздавшим письмом.
Этот конверт с зарубежными штемпелями письмоносица вскрывать поостереглась, хотя и очень хотелось.
— О, баба, табе уже иноссранные кавалеры пишуть, — съязвила она, вымещая досаду. — Раньше посадили бы нас на пару с тобой у гнилую кутузку.
Татьянка слишком долго дожидалась весточки, чтобы разговаривать на эту тему с чужим человеком. А она почему-то была уверена, что пришло, наконец, то самое ПИСЬМО, которого она ждала ВСЮ СВОЮ нескладную ЖИЗНЬ.
Протянув руку, старуха молчала. Когда ей подали, наконец, конверт, стала считать минуты, пока почтальонка уйдет. А та опустилась на скамейку у ведра с водой, положила на колени свою жеребную сумку и тоже ожидала, когда письмо начнут читать. Молчали. Почтальонка спросила:
— Может, прочитать тебе, баба?
Была она маленькая, из-за сумки виднелась одна бестолковая куриная головка, наглухо укутанная серым шерстяным платком, и старуха подумала, что если швырнуть в нее клюкой, то вряд ли толком попадешь.
— Я сама, помаленьку. А ты иди, Зина, дальше. Иди с Богом. Тольки свет не гаси.
— Ну, баба, икона у тебя сегодня светится… И лампочка Ильича не нужна.
Почтальонша вышла не прощаясь. Во дворе, под окном, она зычно высморкалась.
«Татьяне Метельской. Яковина Гряда, Слуцк. Белоруссия.
Здравствуй, Таня. Надеюсь очень, что ты еще живешь на этом свете, как живу и я. Но даже если тебя нет, а это могло случиться много раз за все долгие годы, я должен поговорить с тобой. Это нужно мне самому. И дети мои, кто из них живет, могут узнать кое-что обо мне. Ведь они мои дети.
Это я, Тодор…»
Татьянка отвела от глаз руку с письмом. Она сразу поняла, кто такой этот Тодор. Так я и знала, подумала она. Так я и знала, он живой. Этот Хитрик все бесконечно долгие годы был жив, слава Богу, а она так боялась за него. И даже забрался не куда-нибудь, а в самую Америку, чтобы получше спрятаться от нее и их детей. Ну и…
Она хотела его выругать и даже не читать письмо дальше. Но с удивлением обнаружила, что в душе не накопилась злость на мужа. Она прислушалась к себе и не обнаружила какого-то особого смятения чувств. Она была, пожалуй, слишком спокойна. Она ведь всегда убеждала себя, что Федор должен быть живой. И вот теперь она просто получила этому подтверждение. Что ж, судьба поступила по отношению к ней милосердно. Было бы обидно умереть, так и не узнав, что случилось, что произошло много лет назад, что сталось с ее Федором. А узнать необходимо, чтобы подвести жизни итог, только и всего.
Значит, Америка. И не Канада, где у него дядья со своими большими семьями. И не Германия, где доживают век искалеченные солдаты. А она за свой собственный век не выбралась даже в область. Сразу — хотелось, было любопытно, потом стало боязно, потом — стыдно за свои простые одежды. А потом уже и не надо. Один раз проехалась по белому свету, когда старшего сына выручала. Но тогда с испугу она мало что увидела.
Она собралась с духом и принялась читать дальше, с трудом разбирая слова. Что ни говори, а писем он не писал ей никогда.