Поднял он голову и видит — стоит над ним Настена, деда Андрона внучка. Волосы от ветра развеваются, горит сквозь них солнце — то ли ангел русский, то ли китайская небесная фея. Ждал ходя чего угодно, музыки сфер ждал, чудесного пения, но Настена, не ангел и не фея, обманула его, заговорила человеческим голосом.
— Я, — говорит, — тебе ружье принесла. Только ты никому не рассказывай, я его тишком у дедушки взяла.
И кладет перед ним ружье — старое, гнилое, ржавое, но убивать еще можно, воронам хватит, а может, и кому покрупнее.
Что тут случилось с ходей! Как он заплакал, как зарыдал — даже вороны испугались, попятились от гаоляна. Схватил ходя Настену за руку, после — за ногу, тычется в нее мокрым носом, целовать хочет по русскому обычаю, но не знает, как, не учат китайцев целоваться, только земные поклоны да простирания. Вот и ходя тоже — отпустил Настену, повалился перед ней, сам рыдает, ползет на четвереньках… потом и на живот упал, простираться начал, а сам голый, как червь.
Поглядела на него Настя, поглядела, а потом и говорит:
— Ты бы, ходя, срам прикрыл, что ли… А то увидит кто — недовольны будут, здесь же не Китай тебе.
Погладила его легонько ладошкой по голому телу да и пошла себе домой. Вот какая внучка у Адрона оказалась, совсем на него непохожая — ни бороды его не имеет, ни суровости…
А вороны между тем все ходят по полю, гаолян жрут, как ни в чем не бывало, косят наглым взглядом, покрякивают. Обезумел тут ходя, схватил ружье, да как начал стрелять из него мелкой дробью. Закаркали вороны не своим голосом, рванулись прочь кто куда, а несколько так и остались лежать на земле трупами, аминь им вышел, по-русски говоря, амба. А еще одна ворона, подраненная, черная, как бы в белых подштанниках, ковыляет по полю, лететь не может, каркает, кровит, говном исходит, всю важность потеряла.
Подлетел к ней ходя, начал ее пинать да колошматить, злость свою срывать и обиду за всех на свете ворон. Вот тебе, черепашье яйцо, будешь знать китайский кулачный метод цюань-фа! Ворона каркает да верезжит, перья из нее валятся, по полю от пинков покатилась, ни черта понять не может: что это, люди добрые, за такая вивисекция?
С той поры вороны на поле даже носа не совали — боялись ходю, уважали, серьезного человека в нем разглядели.
Вырос, наконец, гаолян, вызрел, высокий стал, колосился под уссурийским солнцем, трепетал на ветру, спал в полуденной истоме. Все наши из деревни ходили на него любоваться, потому что в селе никто еще гаоляна не выращивал, все охотой промышляли. Смотрели на гаолян, на ходю, шутили, подсмеивались по-доброму:
— Да, ходя, пора гаолян твой жать… Что делать с ним будешь — говна, небось, наваришь?
— Можно, — соглашался ходя, не возражал по китайской привычке, кивал черной головой. — Можно говна, еще чего тоже можно.
Обманул, однако, ходя общественность — на гаолян были у него совсем другие планы. Из него хотел Василий гнать китайскую водку или, правильно сказать, вино ханшин и продавать своим же сородичам. Можно, было, конечно, и нашим предложить, только водка такая для русского человека оказалась бы слишком вонючая — невподым.
С тем ходя и отправился на ближайшую охотничью китайскую фанзу, — они там зверя пушного промышляли и кабаргу за струю ее смердячую, а еще женьшень собирали, и все, что плохо лежало, одним словом, а гаоляна у них не имелось, то есть не до гаоляна им было, а водки выпить, конечно, хотелось, какой китаец без водки? Вот, значит, ходя к ним и наладился толкнуть гаолян по сходной цене.
А пока он шел, кто-то из поселковых выпил не китайского, слабого да вонючего, а настоящего, неразбавленного русского вина — девяносто градусов крепости, а выпив, взял и сжег ходе весь дом его вместе с гаоляном. Кто именно поджег, до поры до времени было неизвестно, добрых-то людей много, а чужих домов, поди, не жалко. Изумились, конечно, поселковые — кому нужен был ходя с его гаоляном, но чужое — не свое, почесали задумчиво в задницах, списали все на пьяный угар, да и разошлись.
За день примерно добрался ходя Василий до охотничьей китайской фанзы, где манзы сидели, китайцы, значит, охотники. Спервоначалу ходя, конечно, напугал их очень, китайцы вообще люди робкие, когда до мордобоя дело доходит, а рядом с русскими известно, чего ждать. Было они хотели тазами[4] прикинуться, безобидными то есть аборигенами, но не успели, ходя уже тут как тут, входит в фанзу, кланяется угрожающе в пояс, на чистом русском языке здоровается:
— Пожалуйте-спасибо-наздоровье!