Англичанин вежливо улыбался, кивал головой. Через несколько минут стол был сервирован.
— Я очень рад, что встретил среди русских таких деловых людей, какими являетесь вы, — произнес тост мистер Латипак. — Я хотел бы иметь с вами коммерцию и в дальнейшем. К сожалению, мое пребывание в России подошло к концу. Завтра утром я отправляюсь в обратный путь. Так что предлагаю тост за успешное окончание дела, — перевел переводчик.
Речь англичанина произвела на присутствующих самое благоприятное впечатление. Один из них — захмелевший верзила — поднялся из-за стола.
— Иван Максимович! Мы тоже люди, и культурное иностранное обращение ценим и понимаем, — повернулся он к человеку, который первым посетил в гостинице англичанина. — Дозволь мне съездить на Везенбургскую. Пусть мистер готовит деньги, и ударим по рукам.
Тот, кого верзила назвал Иваном Максимовичем, задумался.
— Ты же не найдешь, — колебался он.
— Найду! Вот те крест, найду! За Васькиным домом еще один стоит, нежилой. И так в аккурат под крышей. В рогоже.
— Ладно, давай.
Англичанин приветствовал решение гостей завершить сделку и предложил даже послать за извозчиком. Нажал кнопку звонка. Появился официант. Вошли и встали у дверей швейцар и еще двое молодых людей, по всей вероятности, портье и посыльный. И тут выяснилось, что Джон Латипак великолепно знает не только русские обычаи, но и превосходно владеет… русским языком.
— Спокойно, — на чистейшем русском языке скомандовал «Джон Латипак», наводя на гостей пистолет. — Уголовный розыск…
Похищенную из музея ценную картину возвратили на место через четверо суток. Главарь шайки воров Шварц и шесть его соучастников понесли заслуженное наказание».
— Может, и нам поселиться в гостинице под видом иностранцев? — неуверенно предложил Еремеев, когда сотрудник Центророзыска Семенов закончил свой рассказ.
— Из этого ничего не выйдет, — заверил Семенов. — Тогда об этом случае в газете написали. Преступники остерегаться будут, чтобы не оказаться в ловушке.
— Да, это, пожалуй, так, — согласился Никитин. — А те, которых осудили по данному делу, где они сейчас?
— Мы проверяли, — сказал Семенов. — Все до единого находятся в заключении. В отношении кражи из Музея изящных искусств алиби полное.
Николай Григорьевич Миронов, которому был поручен поиск преступника и похищенных из музея картин, все свои двадцать шесть лет прожил в Москве. Шестнадцатилетним пареньком стал чекистом, заведовал подотделом центрального отдела пропусков ВЦИК, работал в ОГПУ в группе по борьбе с бандитизмом, откуда получил направление в МУР.
В возрасте двадцати одного года Миронов стал членом Коммунистической партии. Товарищи по работе уважали и любили этого голубоглазого юношу за ясный ум, трудолюбие и скромность, постоянную готовность к преодолению трудностей в достижении поставленной цели.
Получив уголовное дело по краже картин, Миронов внимательно изучил собранные материалы. Он так же, как и другие сотрудники, считал, что Федорович имеет отношение к краже и что в работе с ним нужны особая осторожность и осмотрительность. Размышляя так, Миронов стал набрасывать план оперативно-розыскных мероприятий, которые он считал необходимым осуществить в ближайшие дни.
Темнело. Потянувшись к розетке, Николай Григорьевич включил настольную лампу. И, быть может, в это самое мгновение в другой части города некто Федорович вошел в подъезд хорошо знакомого ему дома по Малому Комсомольскому переулку. В квартире, куда он позвонил, его ждали. Пышнотелая блондинка лет тридцати, в расшитом цветным шелком голубом халате протянула ему руку для поцелуя и пригласила к столу. Хозяйка квартиры была супругой находящегося в заключении художника Кокарева — Людмила Осиповна.
— Я уже начала думать, что сегодня ты не придешь, — игриво поглядывая на гостя, проворковала она.
— Как можно, дорогая! — даже обиделся тот. — Служба задержала.
— Нет, как хочешь, а ты стал меньше любить меня, — капризничала женщина. — Помнишь, когда мы только познакомились, ты обещал подарить мне беличью шубку? И за все время нашей дружбы приподнес ко дню рождения дешевенькое колечко.
С большим трудом успокоил женщину обещаниями надеть на нее в ближайшие дни пушистую шубку. Уходя от нее Федорович взял извозчика и велел везти на Нижнюю Масловку. Закрывшись на ключ, он много курил, делал какие-то наброски на бумаге и забылся тревожным сном лишь под утро.
Весь следующий день Федорович находился как в тумане. Он невпопад отвечал сослуживцам, был мрачен, задумчив. Дождавшись, когда служащие наркомата разошлись по домам, Федорович прокрался в машинописное бюро. Там отпечатал на машинке какой-то текст, вложил бумагу в конверт и, выйдя на улицу, опустил его в ближайший почтовый ящик.
Разбирая утреннюю почту, сотрудник секретариата ОГПУ дважды с интересом прочел отпечатанное на машинке письмо и понес его на доклад начальнику. Тот отнесся к письму с неменьшим интересом и, подняв телефонную трубку, позвонил начальнику МУРа Вулю.
— Леонид Давидович, — сказал начальник секретариата, — любопытное послание только что получили. Пересылаю его тебе с курьером. Это по твоей части. Ну, жму руку!
Через полчаса Вуль уже прочитал письмо и сразу же позвонил Миронову.
— Все же не зря мы не стали тогда беспокоить Федоровича, — сказал он, протягивая письмо вошедшему в кабинет Миронову. — Как говорится, на ловца и зверь бежит. Читай, Николай Григорьевич.
Письмо было адресовано председателю ОГПУ. Его текст гласил:
«Как Вам известно, в 1927 году была совершена кража ценных картин из Музея изящных искусств. Недавно мне стали известны некоторые факты, которые могут пролить свет на это преступление. Если Вас интересуют эти факты, прошу вызвать меня на беседу по служебному телефону К-3-84-46. Желательно, чтобы встреча с Вашим сотрудником произошла вне здания ОГПУ. Федорович».
— Передайте письмо эксперту, — распорядился Вуль, когда Миронов закончил чтение.
Федоровича пригласили на Петровку. Принимал его Вуль в присутствии Миронова.
— Вы обращались с письмом в ОГПУ? — спросил Леонид Давидович.
— Да, я счел своим долгом, как патриот, оказать нашим органам посильную помощь в розыске картин, похищенных из Музея изящных искусств, — с готовностью ответил Федорович. — Только прошу учесть, что пока это лишь мои личные предположения.
— Продолжайте, мы внимательно слушаем, — предложил Вуль. — Какие же у вас возникли предположения?
Федорович немного помедлил, показывая всем видом, что ему нелегко высказать свои подозрения.
— Видите ли, — неуверенно начал он, — я много думал об этой краже, анализировал кое-какие факты и пришел к выводу, что украсть картины мог мой близкий знакомый Кокарев или кто-либо по его заданию.
— Кокарев? — переспросил Вуль, открывая блокнот и беря в руки карандаш. — Кто он такой? Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно об этом человеке и почему именно его считаете причастным к краже картин?
— Понимаю вас, — слегка наклонил голову Федорович. — Извольте, Кокарев художник, в прошлом офицер царской армии, в настоящее время отбывает наказание за какое-то преступление. В Малом Комсомольском живет его жена, с которой я поддерживаю по старой памяти знакомство, даже захожу иногда к ней. Я полагаю, в этом нет ничего предосудительного, порочащего меня? — заглядывая в глаза Вулю, спросил он.
— Так что же Кокарев? — вопросом на вопрос ответил Вуль.
— Ах, да! Простите, пожалуйста. Отвлекся немного. Так вот, однажды Кокарев поделился со мной, что не то в 1924, не то в 1925 году, я уже не помню, он облюбовал в галерее Румянцевского музея несколько картин Рубенса и Рембрандта и решил завладеть ими. Он подговорил своего знакомого украсть эти картины и даже дал ему задаток. Но тот не смог проникнуть ночью в музей, помешали решетки на окнах. Вскоре картинную галерею перевели в помещение Музея изящных искусств, что осложнило выполнение задуманного. Но Кокарев не отказался от прежнего замысла. Он говорил мне, что вынашивает план кражи картин из нового хранилища. С этой целью несколько раз посетил музей, изучил там ходы и выходы, состояние охраны.