Герои до конца выполнили свой долг перед народом, перед революцией. Шайке бандитов не удалось ограбить ни одной квартиры. Все жильцы остались невредимы.
Сотни товарищей и жителей Замоскворечья провожали героев в последний путь. Их хоронили на Красной площади, где революционный народ хоронит лучших своих сынов и дочерей, отдавших жизнь в борьбе за его свободу и счастье.
Владимир Козлинский
ПЕРВЫЙ ГЕНЕРАЛ
Революция. Октябрь. Большевики. Слова, отбитые телеграфными аппаратами всего мира. Эхом они прокатились над Европой, Америкой, Австралией. Гордо поднял голову китайский кули. «Ле-нин» — произнес по слогам японский рикша. Забастовали английские докеры. Паникой, ужасом взорвалась Нью-Йоркская биржа. Отзвуки Октября пронеслись над голубыми куполами дворцов и мечетей Бухары, Самарканда, Хивы.
Но… ничего еще пока не стронули с места эти слова в освященной многовековым укладом жизни юга Киргизии. Весь год впроголодь отбатрачив у бая, Эргеш получил в вознаграждение за труды пуд гнилого риса. Это было хорошим заработком для мальчишки. С какой радостью шел он с этим рисом к матери и отцу в родной аул!
Праздника не получилось. Мать, трое братьев, сестра не дождались щедрого байского гостинца — умерли с голоду. Понурый вышел к сыну отец…
Улыбнулся с трудом:
— Вырос ты, сынок! Большой стал. И всхлипнул, замолчал. Спазмы перехватили дыхание.
А через несколько дней с жиденьким узелком за плечами Эргеш вновь покидал родной аул. После нескольких месяцев скитаний взял его в чабаны богатый узбек Уста Курвантай из села Аушка.
У костра сидит Эргеш. Песню старую киргизскую тянет. Поется в песне о доле чабанской горемычной, о золотом солнце да серебристой луне, что еще не успели уложить в свои необъятные каржумы богатеи. Вот и остается бедному человеку лишь с грустью глядеть на эти еще не отобранные у него сокровища…
Залаял верный пес Кучум. Кинулся в темноту.
— Назад, Кучум! — Уворачиваясь от острых зубов, отмахиваясь от пса камчой, шел к костру человек. Чужой, — издалека определил Эргеш. Непроизвольно посох к себе притянул.
— Не бойся, мальчик, — сильно коверкая киргизские слова, незнакомец приблизился к костру.
Русский? Пожалуй, нет, не тот акцент. Но явно из России: кожаная куртка, тяжелый маузер в деревянной кобуре гулко стучит по ноге. Улыбается мягко, добро. Но Эргеш держит ухо востро. В любой момент готов вскочить на коня и дать ходу. Много за последнее время в горах стало нехороших людей. Угоняют скот, грабят, убивают…
— Да не бойся ты меня. Знакомиться давай. Я — Планис.
…Планис. Ушами, глазами райуполномоченного ЧК стал в Аушке — одном из самых неспокойных мест Пахта-Абадского района киргизский мальчик Эргеш Алиев.
…Взлетает, свистит, режет воздух камча. Глубоко врезается в тело. Двое верховых волокут человека за руки. Третий — вверх-вниз свистит камчой. Отворачиваются люди, отводят в сторону глаза. Кричит, извивается от боли человек. Это — связной. В людный, базарный день убивают его басмачи. «От кого, к кому шел?» Человек стихает, обвисает в руках палачей. Но ни Планиса, ни Алиева не называет он перед смертью.
Страшно Эргешу. Три месяца нет связи с Планисом. А затем появляется в селе нищий. Он — оттуда, из ЧК, от Планиса.
Идет борьба. Мальчик включается в эту борьбу. Мальчик становится мужчиной.
Планис становится для Эргеша живой легендой. Он первый учитель, первый чекист и большевик в Киргизии.
В конце двадцатых годов Советская власть прочно утвердилась в Средней Азии. Зарождались первые колхозы. Как и повсюду по стране, это встретило ожесточенное сопротивление кулацко-байского элемента, мусульманского духовенства. Вновь полилась бедняцкая кровь. Запылали юрты. Табунами, отарами угоняли бандиты отнятый у дехкан скот.
В сентябре 1929 года в Ташкенте формируется эскадрон по борьбе с басмачеством. В него был зачислен и боец Красной Армии Эргеш Алиев. Отряд в сто человек был направлен на юг Киргизии. Здесь в Чаткальской, Ала-Букинской, Кызыл-Джарской и Наманганской долинах хозяйничали банды Стамбека, Мадымара, Насырхана Тора и другие.
Весь 1930 год прошел в боевых операциях по ликвидации этих банд. Боец Алиев вскоре стал командиром отделения. В его характеристике тех лет значится:
«В 1929 году Эргеш Алиев получил благодарность от командующего Средазво за храбрость и лихость по борьбе с басмачеством в Чаткале Кызыл-Джарского района. Во всех боевых операциях Алиев Эргеш — впереди, увлекая за собой бойцов. Он проявляет себя энергичным работником в деле руководства и воспитания красноармейцев своего отделения…»
В эти годы судьба вновь сталкивает Эргеша с Планисом.
— Храбрости и лихости, — смеется Планис, — мало для красного командира. Ты должен твердо уяснить, за что борешься, во имя чего взял в руки клинок и винтовку.
— Разве не знаю я? — горячился Эргеш. — Нищим всю жизнь жил отец, от голода умерли мать, братья, сестра. За хорошую жизнь для всех киргизов я борюсь и бороться буду до конца дней!
— Тогда, значит, мне уезжать можно, — хитро щурится Планис, — у себя в Прибалтике воевать? Ты ведь о латышах, эстонцах, литовцах не думаешь? А Иван Кананович пусть в Белоруссию свою отправляется? А Василий Девяткин в Питере спокойно живет? — Градом сыплет вопросы Планис. Все жестче прищур серых глаз, все крепче сжимаются в кулаки натруженные ладони. — Ленина надо читать, Эргеш, Ле-ни-на! Только тогда станешь ты настоящим коммунистом, только тогда сумеешь бойцов своих в правоте дела убедить. Кстати, когда думаешь заявление в партию подавать?
Разговор закончить в этот раз им не удалось…
— Тревога! По коням!
Сигналы горниста поднимают на ноги казарму. На ходу одеваются бойцы, бегут к оружию, к коням. Трех минут не проходит, как начинают строиться на плацу.
И вновь в поисках банд кружит отряд по горам, вступает в перестрелки с хорошо экипированным, хитрым, беспощадным врагом.
В 1930 году отрядом с помощью местного населения на территории только Базар-Курганского района было ликвидировано около десятка банд общей численностью более 250 человек. После их ликвидации отряд был распущен. Многие бойцы демобилизованы. Но вскоре им пришлось вновь седлать боевых коней. В муках, в боях, через кровь и смерть своих лучших сынов шла на юг Киргизии Советская власть.
…Банда Абду-Гани-ишана рассеялась по горам. Неделю гнал ее сводный отряд. Несколько ожесточенных боев превратили еще недавно наводившее ужас на всю округу соединение басмачей в разрозненные, убегающие, но огрызающиеся свинцом и смертью группки. Алиев с Планисом и тридцатью бойцами преследовали самого Абду-Гани. С ним, муллой-убийцей, бежали с десяток самых отчаянных головорезов, залитых кровью невинных жертв. Терять бывшему священнослужителю, проклятому во всех мечетях, и его приспешникам было уже нечего.
Сутки назад Алиев с отрядом сбился с их следа. Но бандиты не могли далеко уйти.
Казалось, что жизнь в нескольких мазанках, стоящих у бурной горной речки, замерла много лет назад. Ни дымка над очагом, ни конского ржания. Коновод Алиева Аким Петров змеей подполз к крайнему домику. Держа наготове наган, встал, потянулся к дверной щеколде и как подкошенный рухнул, сраженный внезапным выстрелом. И сразу треском пулемета, хриплыми воплями ярости взорвалась тишина. Бандиты поняли, что скрываться больше нечего.
Бойцы залегли. Открыли огонь по подслеповатым окошкам. Более трех часов то затихала, то вновь разгоралась перестрелка.
— Не стрелять, — внезапно вставая во весь рост, скомандовал Планис. Махнул раз-другой белой тряпицей.
— Абду-Гани, сдавайся, отсюда тебе уже не уйти. Пожалей своих людей, если себя не жалеешь…
Одинокий выстрел сухо щелкнул из мазанки. Медленно оседая, Планис нелепо взмахнул рукой, повернулся вполоборота, как показалось Эргешу, удивленно, с укоризной взглянул на него, упал. Секунду гнетущая тишина стояла над горами. А потом — без команды в едином порыве бойцы кинулись на штурм мазанок. С маузером в руке, рассыпая угрозы и ругань, размазывая по щекам невольные слезы, отбивал Алиев у бойцов насмерть перепуганных бандитов. Иначе всех порубили бы на месте. Отбивал, а лишь одна мысль билась — застрелить как бешеных собак. Не дать жить тем, кто отнял жизнь Планиса. Планиса, приехавшего из далекой Прибалтики воевать за светлое будущее киргизов. Планиса — сбитого с ног в самом расцвете, шагнувшего, но недошедшего, недосказавшего, быть может, самого важного, последнего слова, не выслушавшего самого главного, того, что давно уже зрело в душе Эргеша.