Все, но, как ни странно, кроме меня. Эта дрянь мгновенно соскальзывала с моей кожи, словно не могла просочиться внутрь.
Снег как раз начал падать, когда мне позвонили из больницы и сообщили неожиданную новость. Я поймал такси и назвал адрес Сент-Чада. По дороге я попросил водителя остановиться у банкомата, где снял две сотни фунтов. У меня была странная уверенность, что деньги мне понадобятся.
Проезжая по улицам, я видел, что паника уже началась. Люди рано уходили с работы, еще до ланча, и молча спешили домой, к семьям. Супермаркеты были заполнены паникерами, которые разбирали консервы, охапками хватали непортящиеся продукты, набивали тележки упаковками бобов, овсянки и болванками ананасов. Все остальное закрывалось. Повсюду в городе захлопывались окна, затягивались шторы, запирались двери.
Я и сам ощущал некоторые симптомы. Ушной аппарат, который находился у меня в ухе с того момента, как его туда сунул Стирфорт в ту ночь, когда бежали Старосты, внезапно выпал, как мертвое насекомое, засохший и бесполезный. Я растоптал его в порошок на коврике такси.
Я вытащил мобильник и набрал номер. Эбби ответила сразу же, и я представил себе ее прекрасное лицо, омраченное тревогой.
— Генри, дорогой, с тобой все в порядке?
Хотя мир и катился в пропасть, я почувствовал укол гордости. Она впервые назвала меня так ласково. Она вообще впервые назвала меня ласково, если на то пошло.
— Я в порядке, — сказал я. — А ты?
— Я все еще дома. Решила не ходить сегодня на работу.
— Мудрое решение.
— А ты где?
— Еду в больницу. А оттуда — домой.
— У меня ужасное предчувствие. Бога ради, поторопись.
В больнице была такая же атмосфера почти нескрываемой паники, словно к городу приближалась вражеская армия и мы готовились к осаде. Палата Макена была пуста, если не считать одного распростертого на кровати старика, он тяжело и неровно дышал и бормотал что-то себе под нос. Я не мог разобрать, что он говорит, но, похоже, его речь была пропитана раскаянием, печалью и жалостью к себе за неиспользованные возможности, за убогую предсказуемость выбора.
Все та же сиделка стояла у окна, глядя, как небо затягивается чернотой. Если она и слышала, как я вошел, то явно сочла, что эта малость не стоит ее внимания. Видимо, она недавно выходила на улицу, потому что на ее плечах лежал черный снег.
— Прошу прощения, — сказал я.
Женщина не повернулась — она продолжала смотреть на черные хлопья, которые, кружась, словно в танце, падали с неба и ложились на землю гусиными перьями.
Я попробовал еще раз:
— Здравствуйте.
Она повернулась. Выражение ее лица, прежде жесткое и неуступчивое, смягчилось, морщины разгладились, а на щеках появились милые ямочки. Она казалась невыспавшейся, но довольной, словно ее клонило в сон после совокупления.
— Я ищу своего деда…
Она улыбнулась.
— Я знаю, кого вы ищете. Вы опоздали. Он ушел.
— Как это — ушел? Еще час назад он был в коме, и врачи говорили, что он никогда не встанет.
— Он выписался, — беспечно сказала сиделка, словно в этой больнице чуть ли не каждый день впавшие в кому старики выпрыгивали из постелей и направлялись к выходу. — Он сказал, что у него дела. Но он оставил вам записку. Вон там. У кровати.
Я подошел к этой ужасной больничной койке, на которой столько времени провел старый хрыч, и увидел, что сиделка права. На страничке, выдранной из блокнотика, для меня было оставлено послание.
«Дорогой Генри!
Ступай домой».
Подписано было его обычной закорючкой. Ниже шла приписка:
«Я серьезно. Ступай домой».
И больше ничего. Только это. А ведь я надеялся на какие-то объяснения.
Сиделка снова заговорила.
— Вы за него не волнуйтесь. Он ушел с друзьями. Я видела их в окно.
— С друзьями? С какими друзьями?
— Двое мужчин в такой странной одежде. Они были одеты, как…
Я оборвал ее.
— Я знаю, как они были одеты.
Женщина рассмеялась. В ее смехе была нотка порочности, словно ее неожиданно пощекотали в каком-то интимном месте.
— Так вы знаете, что грядет?
— Что?
Еще один неуместно чувственный смешок.
— Город созрел, и Левиафан идет, чтобы прибрать его к рукам.
— Что вы сказали?
Дверь распахнулась, и кто-то ворвался в палату у нас за спиной. Сиделка развернулась и снова принялась вглядываться в сгущающуюся темноту.