Новоприбывшая прокричала мое имя, и я даже не успел толком услышать стук ее каблуков и вдохнуть знакомый запах духов, как она налетела на меня и обхватила своими мясистыми руками.
— Ах, Генри…
— Привет, ма, — сказал я.
Она была покрыта снегом. Густой слой снега цеплялся за ее одежду, и хотя его следы все еще виднелись на ее волосах, остальное, видимо, давно просочилось под кожу.
— Он настоящее дерьмо, Генри. Я была последней в длинном ряду. Очередной зарубкой на спинке его кровати. — Она замолчала, поняв наконец, что произошло. — Где он? Где старый хрыч?
— Ушел. Похоже, он опроверг медицинскую науку и унес ноги.
Мама была ошарашена. С недоумением она сказала:
— Ведь так не бывает. Это невозможно.
Стоящая у окна сиделка повернула к нам голову — медленно, словно оглушенная наркотиком.
— Левиафан идет. — На ее лице застыло фанатичное выражение. — Какой великий день.
Несколько мгновений мама молча смотрела на нее, потом глотнула воздуха, словно у нее перехватило дыхание, сделала два-три тяжелых шага вперед и рухнула на стул, который заскользил по полу.
— Мама, тебе нехорошо?
Внезапно она показалась мне ужасно старой.
— Все нормально, — пробормотала она. — Не знаю, что на меня нашло. Просто голова закружилась.
— Я думаю, нам нужно уйти отсюда.
— Их так много, Генри. Всех этих женщин. Да и не только женщин. Он ни о чем другом и говорить не желает. Я не могла этого вынести.
— Идем, ма. Мне кажется, здесь небезопасно.
— Небезопасно? — Вид у матери стал испуганный. — Почему здесь небезопасно? Здесь что — Горди? В этом дело?
— Возвращайся домой. Я думаю, тебе не стоит быть одной.
И вдруг совершенно неожиданно на лице матери снова появилась улыбка, глуповатая экзальтированная улыбка.
— Ты видел эту погоду, Генри? Прекрасная. Так красиво.
Я пробормотал что-то в ответ, взял ее под руку и твердо повел к двери.
— Левиафан идет, — сказала мама. — Левиафан идет на землю.
При этих словах меня нестерпимо затошнило, но я мужественно сдержался.
Когда мы выходили из комнаты, я услышал, как начала смеяться сиделка. Мгновение спустя к ней присоединился старик, лежавший в кровати. Мы с мамой покинули палату Макена, подгоняемые стереосмехом людей, здравый смысл которых уносился вдаль и не имел ни малейших намерений хотя бы повернуть назад.
Мы со всех ног поспешили из больницы. Кровати опустели, а пациенты — даже самые тяжелые, даже давно и безнадежно прикованные к постели — были на ногах, они сбивались в кучки, волоча за собой трубки, шины и бинты. Позднее я узнал, что один из докторов, вернувшись после длительного перекура, принялся открывать окна во всех палатах, чтобы черный снег залетал внутрь и жадно покрывал всех тех, кто вручил себя заботам Сент-Чада. Персонал пытался выстроить больных в ряд, прилагал все усилия, чтобы вернуть все на свое надлежащее место, но больные, старые и умирающие не подчинялись им и вырывались на свободу. Больше всего пугало, что с каждой минутой становилось труднее отличать персонал от пациентов, дрессировщиков от зверей.
Мы пробирались к выходу, и я чувствовал, что я — один из немногих, кто имеет какое-то представление о тяжести ситуации, как человек, который добирается до верхней палубы «Титаника» в тот момент, когда в трюм начинает поступать вода, и обнаруживает, что оркестранты спорят между собой, какую вещь им теперь играть.
Когда мы добрались до дверей, мама не захотела выходить. Казалось, она хочет остаться, и мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы вытащить ее на улицу в темень и снег. Ситуация у нас за спиной ухудшалась. Я не оборачивался, но слышал звуки потасовки, перебранки и дикого смеха — лесной пожар безумия распространялся.
Почти все дороги были забиты чудовищными пробками — люди пытались выбраться из города. Гудки сирен, ругань и брань, поднятые кулаки, скрытые стеклами машин безмолвные ссоры — повсюду царила злость, призванная скрыть растущую волну страха. Сначала мы шли пешком, мне приходилось едва ли не силой тащить мать, которая восхищалась снегопадом и неохотно передвигала ноги, но вдруг, откуда ни возьмись, появилось свободное такси. Водитель осторожно остановился на мой призыв, но только когда я помахал пачкой банкнот, он, казалось, взвесил, стоит ли ему впускать нас в машину. Я отдал ему все, что у меня было, и назвал адрес на Тутинг-Бек. Мама по-прежнему бормотала что-то невнятное, но я пристегнул ее и вежливо, с изрядной долей любви, велел ей заткнуться и вести себя прилично.