— Я был в больнице.
— Никаких изменений?
— Никаких изменений.
— Садись. Я сделаю тебе кофе. — Эбби вскочила на ноги и исчезла в кухне — я даже возразить не успел. — Тебе ведь две ложки сахара?
Я ответил благодарным «да» и откинулся на спинку дивана, радуясь тому, что день подходит к концу.
Эбби сунула мне в руки горячую чашку, и я поблагодарил ее. На ней была мешковатая футболка, на несколько размеров больше, чем требуется, и мне немного стыдно признаться, но я спрашивал себя — а надето ли на ней что-нибудь под этой футболкой.
Она села, скрестив ноги, на полу.
— Генри, а ты не… — Она смешалась. — Ты не заметил, что я немного изменилась?
— Ты что имеешь в виду?
— Ну, ты не видишь во мне ничего нового?
Радуясь возможности полюбоваться лицом Эбби, так чтобы она при этом не подумала, будто я таращусь на нее, я минуту-другую смотрел на нее не отрываясь.
— Нет, — сказал я наконец. — А что — должно быть заметно?
Она дотронулась пальцем до своего носа, и тут я наконец понял, что она имеет в виду крошечную золотую горошину, едва заметную и похожую на созревший дорогой прыщик. Первое, что мне пришло в голову: она сделала это, чтобы произвести впечатление на какого-нибудь жеребца с квадратной челюстью со своей работы, эдакого широкоплечего красавца адвокатского племени.
— Тебе нравится?
Я слишком устал и не чувствовал себя способным хитрить, а потому сказал:
— Мне больше нравится без этой штуки.
— Вот как. — В голосе ее послышалось разочарование. — А я думала, тебе понравится.
— У тебя такой красивый носик — жалко его портить.
Еще не успев договорить, я почувствовал, как мое лицо пунцовеет.
— Правда? — спросила она. — У меня правда красивый носик?
Я уже собирался пробормотать какую-то нелепицу в ответ, но тут мне на выручку пришел телефон — раздалась его настойчивая трель. Я снял трубку, кинув взгляд на Эбби, и мне показалось, что она не меньше моего рада этому неожиданному звонку, избавившему меня от необходимости отвечать.
— Алло?
Голос, надтреснутый возрастом, показался мне знакомым.
— Я разговариваю с мистером Генри Ламбом?
— Да.
— Я из компании «Окна Гадарин». Вы бы не хотели поставить новое окно?
— Разве вы уже не звонили?
— Да, звонила.
— Ответ по-прежнему «нет», — отрезал я. — И мне помнится, в прошлый раз я просил вас больше не беспокоиться на сей счет.
Щелчок. Надоедливые гудки.
Я положил трубку — Эбби закатила глаза.
— Ума не приложу, откуда они узнали мой номер.
Я зевнул.
— Пожалуй, пойду лягу.
— Спокойной ночи. И да, Генри…
— Что?
— Если захочешь поговорить…
— Конечно.
Эбби улыбнулась. Поворачиваясь, чтобы уйти, я увидел, как она прикасается к крылу своего носа, трогает пальцами маленькую горошинку — неожиданно, мило, восхитительно, застенчиво. Я бросил украдкой еще один взгляд и почувствовал что-то незнакомое, что-то странное, но замечательное — оно распирало мне грудь.
Если бы в этот момент я знал все, что должно произойти, то сразу же изгнал бы эти чувства. Задавил бы их в груди в самом зародыше.
5
На следующий день я решил съездить в дедовский дом. Ни один другой член семейства (и ни один из его халявщиков дружков) не предложил мне своей помощи, и, как единственный из родственников, который когда-либо признавался в искренней любви к нему, я чувствовал лежащий на моих плечах груз ответственности.
День прошел в рутинной суете — шуточки Хики-Брауна, ланч с Барбарой, хождение в экспедицию, грязный взгляд Филипа Статама, целая вечность, проведенная в безделье за компьютером, пока я сидел, уставившись в экран и ждал пяти часов. Когда наконец это закончилось, я порулил к Лондонскому мосту, с трудом затащил велосипед в вагон поезда, направлявшегося в Далвич, точнее на Темпл-драйв, 17, где мой дед поселился еще задолго до моего рождения.
Покрутив педали на подъеме в горку, я свернул на его улицу, проехал мимо выстроившихся в ряд платанов и щитов, истерически возвещавших, что этот квартал находится под юрисдикцией неусыпных граждан. Для меня это было путешествием во времени. Туннелем в мое детство.
Дед жил в небольшом стандартном домике, втиснутом в ряд себе подобных. Дом приходил в упадок — залежи книг на подоконниках, вьющиеся вокруг решетки пожухлые сорняки, приколотый на двери клочок бумаги с надписью от руки: «Торговым агентам вход запрещен».
Я вошел внутрь, оттолкнул ногой горку почты, накопившейся на коврике, и меня тут же захлестнула мучительно-грустная волна воспоминаний. В доме был все тот же запах. Запах жареных сосисок — толстых, жирных, обугленных — единственное, что старик умел готовить. И этим же он неизменно кормил меня, когда я приезжал к нему на каникулы, это же было на столе, когда я мальчишкой возвращался после тех операций в больнице, этим же он кормил меня в тот вечер, когда умер мой отец.