Я взял обтянутую тонкой кожей руку деда в свои и лишь раз нарушил молчание, чтобы сказать:
— Что же такое ты скрывал от меня? Что тебе приходилось прятать?
Никакого ответа, кроме нескончаемых укоризненных побикиваний реанимационной системы.
Безделье неожиданно закончилось. Утром в понедельник я вскочил с кровати, принял душ и позавтракал не меньше чем на час раньше того, что требовалось. Я смотрел утренние новости, которые, как обычно, навевали ощущение кризиса и катастрофы, такое же волнение и тревогу я испытывал, наверное, в первый раз отправляясь в школу. Эбби появилась в пижаме и халате, невыразимо изящная, хотя и с опухшими после сна глазами.
— Ты что-то рано.
— Сегодня у меня первый день на новой работе.
— Я знаю. — Она усмехнулась. — Уж я-то этого не могу забыть.
— Очень даже можешь, — пробормотал я. — Что тебе за радость помнить дела постояльца.
Она протянула руку и взъерошила мои волосы.
— Ты больше, чем постоялец.
Я покраснел как рак.
— Новый костюм?
Да, ответил я, купил новый.
— Я так и подумала. Но ты что — поедешь в нем на велосипеде?
— Хочешь верь, хочешь нет, но за мной присылают машину.
Эбби вопросительно выгнула брови.
— Твои дела и правда пошли в гору.
Она исчезла в кухне и несколько минут спустя появилась, неся тарелку с шоколадными мюслями. Я встал, посмотрел на себя в зеркало и повернулся, чтобы попрощаться с ней.
— Ну, желаю удачи.
— Пока. И тебе тоже.
Я направился к двери.
— Генри?
Я повернулся.
— Мне очень нравится твой костюм.
— Спасибо.
— Ты прекрасно выглядишь… — Проказливое выражение мелькнуло на ее лице. — Я бы точно не отказалась.
Последовала еще более длительная, чем прежде, пауза, в течение которой я, если по-честному, и сказать не могу, кто из нас покраснел сильнее.
— Пока, — сказал я и принялся возиться с замком.
Лицо мое горело от смущения и невероятной надежды. Я спустился до половины лестницы и был уже в нескольких шагах от улицы, когда меня вдруг осенило. По злой иронии судьбы сегодня у меня был день рождения.
У тротуара стояло видавшее виды такси, к окну которого был прилеплен клочок бумаги с надписью «ЛАМБ». Водитель (неопрятный, непричесанный, незнакомый с бритвой) был поглощен толстой книгой в твердом переплете. Я постучал по стеклу, и он неохотно опустил его.
— Доброе утро, — сказал я, изо всех сил стараясь выглядеть уверенным. — Я Генри Ламб.
Водитель посмотрел на меня.
— Мне сказали, что вы будете ждать.
Еще один долгий, оценивающий взгляд. Наконец:
— Можете называть меня Барнаби. Вам лучше сесть.
Я распахнул дверь и забрался на заднее сиденье. Внутри все было в длинной белой шерсти, от которой исходил запах мокрой собаки и которая смертельной хваткой вцеплялась в одежду.
— У вас, значит, есть собака? — спросил я, пытаясь завязать разговор. Я пристегнулся, а Барнаби вызвал двигатель к жизни.
— Собака? С чего вы взяли, что у меня собака? Ненавижу этих паршивых тявкалок.
Последовала долгая и очень неловкая пауза. Только проезжая мимо помоек Стоквелла, мы заговорили снова.
— А что вы читаете? — спросил я наконец, все еще пытаясь быть вежливым.
Барнаби, напугав меня, оторвал глаза от дороги, чтобы взглянуть на название.
— «Очерки Райдера Хаггарда и структуралистские проблемы современности».
— Ничего себе названьице.
Барнаби прореагировал на это с почти нескрываемой яростью, словно я оскорбил его сестру.
— Вы что, думаете — я водитель? Или таксист какой захудалый? Так вы подумали?
Я неуклюже дал задний ход.
— Да я даже толком не знаю, что я имел в виду.
— Так я знаю, что вы имели в виду. Я прекрасно знаю, что вы имели в виду. Послушайте, до того как меня завербовали дедлокские приспешники, я был намного больше, чем простой водитель.
— Правда? И чем же вы занимались?
— Я был профессором литературы в одном из самых передовых учебных центров этой страны. Я был признанным авторитетом по литературе страха конца столетия. Так что я хочу оставаться в курсе. Ничего удивительного. Вас это смущает?
— Конечно нет. — Хотя его воинственность и ошеломила меня, я был исполнен решимости оставаться вежливым. — И что же заставило вас оставить науку ради этого?