Джафар смотрит на меня и медленно багровеет. «Нет, товарищ курсант. У вас — форма одежды злостного нарушителя, — и вдруг как заорёт: — Автобус, стой! Курсант Кондырев, вам пятнадцать минут прибыть у училище! Через пятнадцать минут я звоню дежурному по КПП. Если вас ещё нет — получите семь суток ареста. Если успеваете, тогда у нас с вами будет серьёзный разговор. Усё, бегом марш!»
Хотя мы были уже за городом, я всё же успел за пятнадцать минут: сердобольный гаишник на мотоцикле подвёз. Но свои семь суток ареста я всё-равно получил.
В тот же день меня препроводили на гарнизонную гауптвахту, где я впервые столкнулся с начгубом капитаном Белочкиным.
Белочкин, несмотря на свою нежную фамилию, был духовным собратом генерала и Джафара — он хотел сделать «образцово-показательную гарнизонную гауптвахту». Это желание проявлялось в неукоснительном набавлении новых суток и суток ареста за каждую провинность; не смог при выпуске с гауптвахты рассказать слово в слово и без запинки статью, за которую тебя посадили, а также Гимн Советского Союза — на тебе ещё трое суток, иди подучи. И старшему камеры столько же — чтобы проконтролировал. Не постирался, невзирая на собачий холод и специально открытую форточку, — получите со старшим камеры ещё по трое суток. Нашли у тебя при осмотре окурок или спичку, да и вообще, всё что угодно, — держи ещё трое суток и старшему камеры его дозу передай, чтобы бдил.
И возражать против этого порядка никто не решался. Все отлично помнили историю, приключившуюся с дембелем Соколовым.
Попал на губу этот бравый старослужащий всего лишь за какую-то неделю до Нового Года. То-есть, даже при самом плохом раскладе больше недели он всё-равно здесь пробыть не мог: по закону, весенний призыв должен быть полностью уволен в запас до первого июля, а осенний — до первого января.
Сел на губу Соколов с ничтожным сроком в трое суток. И, как водится, немедленно отказался выполнять какие бы то ни было работы. Дембель всё-таки! Дескать, до Нового Года свою недельку в камере посижу безвылазно, а там вы меня по любому выпустите.
Доложили Белочкину. Тот не долго думал, что делать со строптивым дембелем: привязали Соколову белы рученьки к кирзовым ноженькам да и забросили в самую грустную одиночку вместе с несколькими килограммами хлорки. А одиночка — жуткий такой цементный даже не мешок, а мешочек, — метр на два. Там и без хлорки через пару дней сидения чокнешься.
Никто не знает, что с Соколовым в этом мешочке делали, но только через пять суток зашёл он в общую камеру чётким строевым шагом и вкрадчивым голосом поведал арестантам о том, что в своё время так не понимал и обижал своих командиров и начальников, и вёл себя совершенно неподобающим образом, а они ведь — как отцы родные для солдата, — ночами не спят, всё только о подчинённых своих думают и переживают, а он, нерадивый солдат Соколов, был так неправ и позволял себе вопиющие нарушения Устава, который каждому военнослужащему надлежит свято чтить, и т. д., и т. п.
Такое фантастическое превращение свободолюбивого негодяя в образцового солдата подействовало на арестантов как лошадиная доза иприта. А тут ещё зашёл Белочкин и, во избежание новых попыток прямого неподчинения, прочёл губарям лекцию о причинах и следствиях. Он как дважды два доказал своим питомцам, что отказ подчиняться — это не что иное, как невыполнение приказа, то-есть прямая измена Родине, и реакцией на это может быть только дисбат; а упрятать изменника Родины в дисбат ему лично, капитану Белочкину, ничего не стоит.
Естественно, глядя на образцово-показательного Соколова, арестанты немедленно и безоговорочно поверили начгубу, и с тех пор никому и в голову не приходило бунтовать. Кому же охота попасть в дисбат? Ведь хуже дисбата, наверное, ничего и быть не может. Дисбат — это сплошной Курс Молодого Бойца, только усугублённый, на протяжении трёх полновесных лет. А это гораздо страшнее, чем даже тюрьма.
Итак, гауптвахта. Гарнизонная гауптвахта полтавского гарнизона состояла из двух одиночек, камеры предварительного заключения, общей камеры, комнаты для приёма пищи, туалета, комнаты для хранения одежды и — за решёткой — караульного помещения. Железные двери с глазками, красный свет, цементные стены. Вооружённые часовые и выводные с деревянными мордами. В общем, губа как губа. Поначалу было жутковато, но потом привык.
Как только я переступил порог общей камеры, немедленно был произведён начкаром в «старшие» камеры.