Единственное, что спасало, это самоходы к Маринке и гитара. Вообще-то, гитару курсанту в расположении хранить нельзя, «неположено». Но — где наша не пропадала — я хранил её под кроватью. Согласно Уставу, под кроватью каждого курсанта всегда должны быть подвязаны снаряжённый вещмешок и лыжи, на случай «тревожного» выдвижения. Так я вместо лыж подвязывал под кровать свою двенадцатиструнку. А по ночам отвязывал, шёл в ленинскую комнату и играл в своё удовольствие.
Правда, однажды меня словил на этом старшина. Но мне повезло — оказалось, он давно уже хочет научиться играть на гитаре. И мы немедленно заключили соглашение — я по-прежнему держу гитару под кроватью вместо лыж и по-прежнему музицирую в ленкомнате по ночам, но за это учу старишину играть. По часу за ночь.
А время текло, текло, текло, пока, наконец, не наступила следующая сессия, в конце третьего курса.
И вот однажды возвращаюсь я с зачёта по ППР, партполитработе, после получаса плодотворного общения с преподавателем, подполковником Пинчуком.
Настроение — немного лучше, чем обычно, спасибо Пинчуку. Его наплевательское отношение в своему предмету в частности и ко всей армейщине в целом здорово бодрило.
(«ППР — это не что-нибудь, — говаривал подполковник. — ППР — это „поп…дели и разошлись“, поэтому я всегда себя очень хорошо чувствую и с оптимизмом смотрю в завтрашний день. Это ведь у командиров, у начальников вечная головная боль по любому поводу. А я, политработник, бредятину свою вам прочитал, сел на свой ЛуАЗ-„торпедоносец“, до и махнул себе на дачку. А там… горошек пробивается, лучок в рост пошёл, яблочки вот-вот крышу проломят. Хорошо! И голова никогда не болит. Так что, товарищи курсанты, хотите быть оптимистами — стремитесь на комсомольскую и партийную работу!.. — он покровительственно хлопал кого-нибудь из нас по плечу и продолжал: — Только ведите себя хорошо, не залетайте, а то такой работы вам не видать никогда и нипочём, и без вас желающих много. Всегда слушайтесь командиров и начальников, не пререкайтесь, не перечьте — незачем всё это. Знаю я вас, глупых да горячих: приказали вам что-то отцы командиры, а вы — сразу в бутылку. Зачем? Надо так: отдали честь двумя руками и побежали исполнять, аж рубашка на спине вздулась от усердия. Забежали за угол, теми же двумя руками показали дули и пошли по своим делам: командир всё-равно всё уже забыл. Слушайте и мотайте на ус, ребята. Я всё же политработник, ваша вторая мама. Мама плохого не присоветует…»)
Короче, иду от подполковника Пинчука, размышляю о достоинствах политработничьей службы, как вдруг подгребает ко мне Вася Мельник, оболонский мой земляк, один из примерных курсантов нашего примерного дивизиона.
«Как дела, Юра?»
«На букву „х“, не подумай, что „хорошо“,» — отвечаю.
«Это всё война с Джафаром?»
Я пожимаю плечами: мол, что, дурик, сам не знаешь? А он неожиданно вкрадчивым голосочком начинает мне плести что-то совершенно из другой оперы:
«Всё хочу с тобой поговорить кое о чём… Ты, наверное, замечал, обращал внимание, что есть такие люди в нашем дивизионе, которые рядом с тобой служат, а ты даже не знаешь, как они служат…»
Я даже усмехнулся: это же он о «мазовых» заговорил, не иначе. У нас в дивизионе было много ребят с «мазой» — Пашкевич, мой сосед по койке, земляк и сосед нашего начальника училища, потом Смирнов, сын начальника КГБ Кривого Рога, потом ещё Пантелеев, племянник начальника штаба соседней дивизии, потом Рябошапка, Буряк, Гордеев… В общем, много их таких. «Имя им — легион». Только много-то много, а в казарме редко кого увидеть можно. Уж не знаю, где и как они там служили, по каким своим «мазовым» местам, не знаю, к каким спортивным ротам были приписаны, но за их отличные оценки, отличные характеристики и, позднее, за отличное распределение можно было не волноваться. У них давным-давно всё было схвачено.
«Мазурики» во всём отличались от нас, обычных, «безмазовых» курсантов. Служили по-другому, учились по-другому, по-другому жили, по-другому строили свои взаимоотношения с командирами и начальниками, даже держались, разговаривали по-другому. Да что говорить, они и нижнее бельё другое носили. Был у них такой отличительный знак — вместо положенных форменных синих трусов они все носили нагло-красные. Такая себе «мазовская» форма одежды.
И точно, заговорил Вася Мельник о «мазуриках», вспомнил о том, как ладно им живётся, а потом сам себя перебивает, тянет меня за рукав: