Не знаю, сколько бы это наше тупое противостояние продолжалось, как вдруг слышу — кто-то меня зовёт. Оборачиваюсь, вижу, с той стороны колючки Кес, приятель мой, курсант из моего взвода, нарисовался и руками машет, зовёт вполголоса, чтобы привлечь моё внимание. Между прочим, мужественный поступок с его стороны! Если бы его начгуб или начкар заметили во время такого крамольного дела, как попытка снестись с арестованным, то немедля выслали бы на его поимку группу вооружённых караульных с самыми широкими полномочиями, а уж тогда не миновать Кесу и своих пяти суток ареста.
Подхожу к колючке:
«Привет, Кес. По какому случаю шумишь?»
А Кес аж захлёбывается от волнения:
«Короче, Юрик, дело твоё труба, если здесь ещё на сутки-двое задержишься!..»
«Что там ещё такое?»
«Да на тебя в дивизионе дело готовят, понимаешь? Мрачное дело, дисбатом пахнет. Не успеешь отсюда выскочить, пока не подготовят — всё, считай вообще не выйдешь…»
И оглянулся по сторонам, махнул рукой на прощанье, дескать, давай, браток, действуй, да и побежал прочь, пока не засекли.
Ну что ж, спасибо тебе, Кес, что и говорить! И в тот же день я попросился на приём в санчасть. Вообще, попасть в санчасть так, чтобы уже точно лечь, было сложно. Для курсантов «проходной балл» в санчасть был при температуре не ниже плюс тридцати восьми градусов. А для губарей — и вовсе чуть ли не вдвое выше. Чтобы уже тебя в эту санчасть принесли. Но если по Уставу положено отреагировать на жалобу губаря — значит, положено. Пожаловался — дали выводного и отправили куда просил.
А к тому времени была у меня в санчасти чудесная знакомая — Наталья Степановна, в физкабинете работала. Я когда-то — во время очередного «трудового десанта» — у неё в физкабинете шкафы двигал, вот и познакомились. Чудесная женщина — дородная добрячка бальзаковского возраста, — очень душевная и общительная. Когда бывали свободные пять минуток, я частенько забегал к ней в физкабинет — поболтать обо всякой чепухе.
Так что в этот раз, как только пришли в санчасть, я кинулся прямиком в физкабинет. Наталья Степановна моя на счастье была у себя. Я — к ней. И прямо как День Победы — со слезами на глазах:
«Миленькая Наталья Степановна, пожалуйста, умоляю вас…» — и всё такое.
А она — человек добрый, да ещё видит, что курсантик бедный, кажется, уже при последней крайности.
«Ну ты, Кондырев, и задачки ставишь… — говорит. — Ладно, дурья твоя голова, сделаем что-нибудь. Только ты в следующий раз или действительно с болячкой какой, или вообще не приходи. А то если узнают, то и ты, и я по шапке получим…»
В общем, положили меня в санчасть. Лор положил. С гайморитом.
Но к сожалению, совсем недолго я там пролежал — всего двое суток. Впрочем, и то хорошо — хоть выспался как следует. А то ведь в армии, а тем более на губе, пощады никто никому не даёт: и спали мы на гауптвахте совсем чуть-чуть. Часа по три-четыре. Если одну ночь недоспал, то ещё ничего, терпимо. А если пять, семь, десять ночей? Тогда уже ничего не соображаешь, двигаешься, как автомат, как зомби какой-то, ни воли не остаётся, ни мозгов. А поскольку никому из губарей часов не оставляют, то никак ты не докажешь, что спишь меньше, чем это определено Уставом.
Короче говоря, двое суток я провёл в санчасти, а на третьи заявляются в палату Джафар и начальник медицинской службы, поднимают меня, одевают и оформляют на выписку. А начмед предъявляет мне рапорт Джафара, заверенный начальником училища, где излагаются все мои «подвиги» вплать до того, что «…потом курсант Кондырев вызывающе курил прямо мне в лицо, а затем, обозвав курсанта Пирогова ругательным словом, ударил его…»
Завершался рапорт следующим резюме: «В связи со всем вышеизложенным считаю курсанта Кондырева совершенно ненормальным и прошу обследовать его на психическую пригодность.» Вот так-то. Дать подлецу по морде — уже ненормально.
И вот иду я с Джафаром и думаю: что это? Либо он мне шанс даёт уйти от ответственности, «закосить на дурку» (ведь если я нормален, то рукоприкладство как неуставные взаимоотношения дисбатом пахнет), либо действительно всех тех, кто под Уставом не ломается, на полном серьёзе считает ненормальными, чокнутыми. Так сказать, отклонением от нормы.
В общем, препроводил меня Джафар к наиглавнейшему гарнизонному психиатру. Тот задал мне несколько наводящих вопросов. Я немедленно, со всей возможной искренностью, поведал ему о своём тяжёлом детстве, отце — бессердечном тиране и пьянице и матери — мягкотелой, наивной и доверчивой простушке.
После чего я был немедленно направлен в психиатрическую больницу на Шведских Могилах. Для самого тщательного обследования. Заявляю со всей ответственностью: время, проведенное на Шведских Могилах, было самым приятным и безмятежным за всю мою армейскую жизнь.