Свободы! Свободы и бескрайнего простора! И что-бы ветер в лицо, бури, битвы и суровые испытания. И никакого постоянства, никакого быта!..
Ты ненавидела эту «несерьёзность» во мне. К чему она приводит, ты уже прекрасно знала: мой отец был точно таким же. И не состоялся. И спился. И рано, очень рано умер. Ты хотела для меня совсем другой судьбы.
Моя возня с гитарой и песенки, которые я сочинял, мои занятия конным спортом, фехтованием и боксом, мои посещения кружка бальных танцев — всё это казалось тебе несерьёзным, зрящной тратой времени. Бредом. «Тебе надо позаботиться о своём будущем,» — говорила ты.
Ты здорово натерпелась с моим отцом, это святая правда. Музыкант, пианист, когда он окончательно понял, что не рождён гением, что его предел и удел — работа в ресторане, обыкновенным кабацким лабухом, то просто сломался. И всё своё зло на весь мир и на свою бесталанную судьбу вымещал на себе.
Он ругал и бил тебя всегда, сколько я себя помню. И это было действительно страшно. Первый раз я всупился за тебя и по-настоящему подрался с ним, когда мне было четырнадцать лет. Последний раз — через три года, за месяц до его смерти.
Я отлично помню тот последний раз. Тогда он был недостаточно пьян, чтобы я смог победить его. И он сшиб меня с ног и ухватил за горло, и я понял, что сейчас он меня убьёт.
И вдруг он отпустил меня. Он плакал. Грубый мужчина, он стоял передо мной, опустив руки, и слёзы катились по его щекам. «Сыночек, — бормотал он, и в его глазах не было злобы, — сыночек… прости меня… я ведь чуть тебя не…»
В тот момент я понял, что больше никогда не смогу поднять на него руку. Потому что под грязью раздавленной судьбы разглядел в нём его самого, настоящего…
Он погиб через неполных пять недель — попал под машину, когда, по обыкновению совершенно пьяный, возвращался домой из этого своего ресторана.
Ты не плакала на похоронах, мама. Ты слишком много плакала, пока он был жив. И я не плакал. Потому что считал его неудачником. И был уверен, что у меня-то всё-всё будет по-другому.
Но ты до смерти боялась повторения. И поэтому, когда я, одурманенный военной романтикой Фарсала и Маренго, подал документы в военное училище, ты была совершенно счастлива. Ибо что в твоём представлении могло быть лучше, надёжнее и почётней карьеры военного?
Ах, мама, если бы ты знала, что скрывается в действительности за шикарной упаковкой цвета хаки!
Мама, бедная мама…
Чудесным весенним вечером, дня через два после комсомольского собрания, я шёл в сопровождении своего персонального командира взвода в направлении штаба училища. Шёл на последний, кульминационный акт этого спектакля, на Совет училища.
И шёл, честно говоря, как-то вяло, нерешительно: вроде всё уже решил, чётко и бесповоротно, ещё в ту памятную ночь у Маринки, а всё же осталась внутри какая-то чревоточинка, какой-то неприятный холодок неуверенности. Дескать, конечно, всё невмоготу, уходить надо однозначно, вопрос закрыт, но…
И вдруг увидел двух мальчишек, двух сорванцов, из тех, которые играют в войну в полутёмных подвалах и подкладывают самодельные хлопушки на трамвайные рельсы. Эти молодцы шли прямо по верху забора, время от времени хватаясь для устойчивости за ветки деревьев.
Пацанята были такие симпатичные, такие ЖИВЫЕ, что я невольно приостановился, чтобы понаблюдать за ними.
Взводный, конечно, тут же занервничал:
«Вы чего это, товарищ курсант? Продолжать движение!»
А я даже улыбнулся от удовольствия: настолько неестественно выглядел этот бравый советский офицер в сравнении с теми мальчишками на заборе.
И тут вдруг оказалось, что ветки на их пути уже закончились, а разве без веток далеко уйдёшь?
«Прыгаем?» — спрашивает один парнишка.
«Куда? В училище?» — уточняет другой.
«Та-а… — равнодушно тянет первый. — Там нечего делать…»
И они спрыгнули по ту сторону забора.
Меня как прострелило: вот она, мудрость, вот оно, знамение! Недаром говорится, что устами младенца… и всё такое. Теперь у меня уже не оставалось никаких «но»: я верил этим мальчишкам. Я и сам был точно таким же лет десять назад.
Да, теперь у меня не было сомнений. Абсолютно. А была только уверенность в правильности своего выбора и ещё немного лукавой гордости: ага, все эти «фуражка-звёзды» в штабе, которые собрались и ждут меня, они сидят там толпой, чтобы принять решение о моей дальнейшей судьбе; и знать не знают, бедняги, что такое решение только я могу принимать, я один, самолично, и никто другой; и ещё не знают, что я такое решение уже принял.