У нас уже не нокдаун. У нас нокаут. Глубочайший. Где-то на уровне Марианской впадины. Но мы ещё пытаемся сопротивляться цивилизованно, хотя уже часов двадцать так и подмывает утопить кого-нибудь в этом растреклятом туалете.
«Простите, товариш старший лейтенант, — вежливо замечаем мы, — но вот комбат нам говорил…»
«Не знаю, что там вам говорил комбат, — немедленно блокирует нашу вялую контратаку Резун, — а мне он сказал, что вы должны навести порядок на рабочем месте. Что есть сейчас ваше рабочее место? — спрашивает он и тут же сам отвечает: — сейчас ваше рабочее место есть туалет. Туалет в целом, я подчёркиваю.»
Мы его ненавидим. И он того стоит. Кроме того, совершенно очевидно, что продолжать разговор абсолютно бесполезно.
«Это всё?» — спрашиваю я.
Резун с нескрываемым интересом, как будто что-то вспомнил, смотрит на меня и снова начинает раскачиваться на подошвах, заложив руки за спину и выставив вперёд цыплячьи плечики.
«Не всё, товарищ курсант, — наконец изрекает он. — После приведения туалета в надлежащий вид курсанту Ведищеву надлежит явиться ко мне за получением аккордного задания, по исполнению которого он сможет убыть в заслуженный отпуск. Что же касается курсанта Кондырева, то с ним всё гораздо понятнее. Он просто переходит на казарму. Вольно, разойдись…»
Честно говоря, ещё минут пять после ухода Резуна мы стояли, отвалив челюсть и уставившись друг на друга безумными глазами. Это был не просто нокаут. Это был нокаут ниже пояса. Гораздо.
А потом, не сговариваясь, мы начинаем приводить себя в порядок. По полной «джафаровской» программе. Поведение, кстати говоря, для данной ситуации совершенно нелогичное — то-то все смотрят на нас как на психов. Потому что с точки зрения нормального — не нокаутированного — курсанта сейчас надо либо надевать парадку и мотать домой (если отпускают), либо облачаться в подменку и идти брать аккорды (чтобы отпустили).
Но мы не делаем ни того, ни другого. Мы приводим себя в порядок до полного блеска, а потом направляемся прямиком в политотдел. Потому что по-другому лестничные пролёты армейской субординации нипочём не обойти, а если по субординации, то не Резуну же на Резуна жаловаться, верно? И к дивизионному замполиту обращаться бесполезно: он так боится фаната-Джафара, что предпочитает ни во что в дивизионе не вмешиваться.
В общем, пошли к начальнику политотдела училища подполковнику Баркашову: если командир — это «отец солдата», то политработник, как водится, «мать»; а нам почему-то так захотелось броситься на грудь к самой большой своей «маме», что хоть плачь!..
Приходим в политотдел. Стучимся. Углубляемся строевым. НачПО — седой дородный красавец — даже не смотрит в нашу сторону, на породистой морде — скука. Немедленно и неудержимо выплёскиваем всё. Со слезой. Выслушивает молча (или просто не слышит? а-а, слышит-слышит! вон веко дрогнуло, на щеке проступило красное пятно, губы шевельнулись). Холодно бросает: «Хорошо, идите…»
Возвращаемся в батарею в полном недоумении, всё больше склоняясь к жесточайшему пессимизму. На тумбочке дневального звонит телефон. «Кондырева и Ведищева на плацу ожидает комдив!» О Боже, а Джафара-то откуда шайтан принёс так скоропостижно?! Ну всё — сушите вёсла, господа юнкера. Как минимум — семь суток ареста, а если генерал в данный момент отсутствует в училище, то от его имени и все десять. Обречённо идём сдаваться.
Ан нет. Джафар совершенно хладнокровно вручает нам отпускные билеты. Езжайте, дескать, товарищи курсанты. Правда, положенных денег не выдал.
«На часах — 20.10, — доводит информацию. — Финчасть уже закрыта. Завтра с утра можете получить отпускные.»
Какое там «завтра с утра»! Домой! Немедленно! Но только как же без денег ехать?
«Товариш майор, не могли бы вы нам одолжить денег на проезд?» — несмело интересуется Ведищев.
«А то ведь нам больше и обратиться не к кому,» — с надежной добавляю я. И думаю: «Не к Резуну же!»
На лице Джафара появляется задумчивое выражение. «Ну, товарищи курсанты, это ведь уже неслужебный, личный вопрос. А по личным вопросам я сегодня принимаю с 20.30 до 21.00 в дивизионной концелярии. Вопросы есть?»
«Никак нет. Разрешите идти?»
«Идите.»
Вот припарок! Как он любит тянуть резину, Боже Ты мой!
Ну, конечно, подошли к половине девятого в канцелярию. Ещё, как водится, потоптал Муму с часок наш доблестный комдив — на перешивку шеврона, чистку обуви, входы и выходы, то да сё. Короче, отпустил нас, когда до отправления моего поезда оставалось всего минут пятнадцать.