Никогда не забуду, как я летел на вокзал, упрашивал таксиста, умолял кассиршу, ругался с проводницей… Виталику Ведищеву было проще — его поезд уходил на час позже.
А когда мы вернулись из отпуска, оказалось, что и комбат, и старлей Резун имеют к нам серьёзные претензии.
Но это уже совсем другая история. А мораль этой такова: я впервые серьёзно заподозрил, что попал не по адресу, впервые ощутил запах срани…
Джафар не был боевым офицером. Поэтому то, что он, будучи майором, занимал полковничью должность, заставляло думать, что ему удалось глубоко прогнуться в нужном месте в нужное время. И он, кстати, вполне «be able» (по-английски что-то вроде «быть в состоянии» — кажется, единственное словосочетание, которое наша англичанка знала помимо заученного напамять хрестоматийного «допроса военнопленного»): потому что Джафар — это был олицетворённый Устав.
Он был всегда — согласно Уставу — выбрит, затянут и упорядочен, он никогда — согласно Уставу — не позволял себе ни малейших послаблений и не давал этих послаблений — согласно Уставу же — никому из своих подчинённых.
Он ужасно доставал дивизион постоянными кроссами, но и сам бегал вместе со всеми. До потери пульса гонял курсантов на занятиях по строевой подготовке, но и сам — дневальные часто видели — часов в пять утра приходил на плац, где зеркала, и шагал строевым, и отрабатывал отдание чести, и тянул ножку, отставлял локоток, поправлял руку, рапортовал.
Он требовал соблюдения мельчайших положений Устава относительно формы одежды, но и сам всегда до сантиметра, до градуса соблюдал эти положения, и если положено иметь за подкладкой головного убора зелёную, белую и чёрную нитки, намотанные на иголки, причём непременно с левой стороны, то уж будьте уверены, что за подкладкой джафаровой фуражки всегда было именно три нитки — зелёная, белая и чёрная — и именно слева, левее не бывает. Он был фанатом.
Джафар часто говорил, полосуя наш слух своим жутким шепетовским акцентом: «Военный человек — это такой человек, которого у декабре закопав у снег, у хвеврале выкопав, дав у руки автомат, и побежав выполнять боевую задачу!» В этой фразе был весь Джафар — неумолимый механизм военной муштры, давным-давно растерявший остатки человеческого. Он, наверное, и сам не знал, зачем эта муштра вообще нужна. Слово «зачем» вообще не входило в его лексикон. Что значит, «зачем»? ПОЛОЖЕНО — и весь сказ.
Точно таким же он был и в семье, и в быту. Даже командиры взводов в большинстве своём жили на квартирах в городе. Джафар, хоть и был целым командиром дивизиона, настоял на том, чтобы проживать с семьёй в офицерском общежитии на территории училища. «Шоб быть поближе к службе,» — как он это объяснял. И семья Джафара была вторым его дивизионом. «Витечка, можно сходить за молоком в магазин?» — с трепетом спрашивала Джафара жена. «Двадцать минут, бегом марш!» — командовал он.
А его маленький сын каждым своим появлением повергал дивизион в шок. Войдя в расположение, он неизменно спрашивал у дневального: «Майор Мирончук у себя?» (Это об отце-то!) Получив утвердительный ответ, Мирончук-младший стучал в дверь канцелярии: «Товарищ майор, разрешите войти?» В свои семь лет этот мальчик был уже конченым, закоренелым солдатом.
Джафар никогда не смеялся, никогда не матерился, никогда не называл никого на «ты» — всё это не было предусмотрено Уставом. Вообще, всё, что выходило за рамки Устава, его не интересовало.
Заведующий кафедрой тактики подполковник Носенко любил говорить: «Есть два мнения — моё и неправильное. Начальник всегда прав.» Джафару бы это и в голову не пришло. Он был уверен, что ошибаться может кто угодно и что угодно. Только не Устав. «Устав всегда прав,» — это было его кредо. И для меня Джафар всегда ассоциировался только с одной музыкой — с музыкой военного оркестра, каким-нибудь варваризированным «Прощанием славянки».
Я знавал достаточное количесто офицеров, любивших поизмываться над подчинёнными. Джафар никогда этого не делал, никогда ничего ни на ком не вымещал — любые эмоции были ему чужды, потому что не соответствовали уставным положениям. Джафар просто требовал буквального исполнения каждого пункта, каждого параграфа Устава. И был в этом совершенно искренен и беспристрастен. Это-то и было самое страшное.
У Джафара никогда не было любимчиков в буквальном смысле этого слова. Он мог относиться к курсанту чуть-чуть более мягко только в одном случае — если видел, что тот точно также балдеет от исполнения уставных экзерсисов, как и сам Джафар. И если ты был в его обойме, то мог надеяться, допустим, явившись к нему «на ковёр» с очередной двойкой, получить лишь один наряд на службу. (Обычная такса для такой провинности равнялась пяти нарядам.) Впрочем, достаточно тебе было хотя бы единожды допустить микроскопическое нарушение Устава, как это немедленно исторгало тебя из «обоймы» вниз, ко всем остальным.