С другой стороны, о чем она могла бы ему поведать — особенно после того, как уволилась с молокозавода, попав под сокращение, да так и осталась хозяйничать дома? О стирках и готовке пищи? О сериалах, которые она любила смотреть, а он ненавидел всеми фибрами души? Или о сплетниках-соседях?..
Потом сын окончил школу и уехал учиться в другой город. Они остались наедине друг с другом. Жизнь их текла все более размеренно, словно превращаясь с каждым днем в густую липкую массу, заглушавшую звуки и опутывавшую их с головы до ног.
Тем не менее они жили, как и прежде, без ссор и ругани. Правда, постепенно Иван Дмитриевич начал замечать, что Маша почему-то все с большей неохотой выполняет свои обязанности хранительницы домашнего очага. Не раз он заставал ее лежащей на диване напротив включенного телевизора, в халате, из-под которого выглядывает ночная рубашка, неухоженной и непричесанной. Время от времени она даже ужин не удосуживалась ему приготовить. Он терпел. Не злился и не устраивал сцен. Молча шел на кухню и готовил сам что-нибудь на скорую руку…
Если бы он знал, чем все это закончится!
А закончилось это как-то глупо и страшно.
Мария повесилась в ванной, на держателе для душа (уже потом он клял себя за то, что присобачил эту чертову штуковину так прочно, что она выдержала вес ее тела), среди бела дня — пока он был на работе.
Милиция быстренько провела следствие, которое не пролило ни малейшего света на причины, побудившие Машу покончить с собой. Записки она не оставила, перед смертью ни с кем не разговаривала. Сначала следователи даже подозревали его, Ивана Дмитриевича, но следов насилия на теле покойной не было обнаружено, и дело в конце концов закрыли…
Сын примчался на похороны матери, хотя выпускные экзамены были в разгаре. Он не плакал, но лицо его оставалось неподвижным, словно вырезанным из дерева, весь тот траурный день. Почему-то он не задал ни единого вопроса отцу, чтобы выяснить, из-за чего повесилась мать. Словно знал, в чем заключалась причина ее желания уйти на тот свет… А вернувшись в город после окончания университета, Вадим поселился отдельно от Ивана Дмитриевича, и тот даже не пытался узнать почему. Что-то останавливало его от решающего объяснения с сыном…
Иван Дмитриевич еще раз взглянул на портрет жены, и ему показалось, что она улыбается.
«Сейчас, Маша, — сказал он мысленно. — Сейчас я тебя вытащу…»
Почему-то он уже не сомневался, что может это сделать.
Сначала копать было трудно — мешал дерн, туго переплетенный корнями травы. Потом дело пошло быстрее.
Он работал, стараясь не думать о том, что предстоит сделать, но в голову то и дело лезли всякие дурацкие мысли.
«…Что за болваны эти могильщики — закапывают гроб на такую глубину!.. Боятся, что в один прекрасный день — а точнее, ночь — покойник сбежит, что ли?.. А теперь вот копай, как проклятый, а ведь каждая минута дорога! Сторож может вздумать совершить обход вверенной территории, и трудновато будет ему объяснить, с какой целью я устроил ночные раскопки, даже если речь идет о могиле моей супруги… Хотя кое-что можно придумать. Например, что лишь теперь вспомнил о драгоценной броши, которая осталась в кармане платья покойной, — или что-нибудь в этом роде… Сторож, конечно, вряд ли поверит такому объяснению, даже если будет сильно пьян, но, по крайней мере, можно будет убедить его не вызывать милицию… Правда, для этого потребуется очень много аргументов с двумя или даже тремя нулями. В крайнем случае, придется брать грех на душу… лопатой по башке — и в кусты стервеца… И не такой уж тяжкий грех это будет, кстати. Ведь перед уходом я могу вернуть его к жизни…
Интересно, сколько еще осталось копать до гроба?» Иван Дмитриевич, кряхтя от боли в пояснице, не привыкшей к физическим экзерсисам, разогнулся и достал из сумки фонарик. Посветил в яму, которую ему удалось раскопать.
М-да. Пока что осилил полметра, не больше… Какой глубины первоначально была могила, он не помнил, но по его прикидкам получалось, что метра полтора, не меньше. Значит, работы еще как минимум на полчаса…
«Черт, во рту-то как пересохло. Сейчас бы глотнуть чего-нибудь холодненького — жаль, не сообразил захватить, старый болван…
Проклятые птицы, и чего они тут раскаркались? Уже начало первого, и им бы дрыхнуть давным-давно, а они орут, как в мегафон, словно так и хотят выдать меня! У-у, сволочи!..»
Вне себя от бессильной ярости, Иван Дмитриевич замахнулся лопатой на особо наглую пернатую особь, усевшуюся на столбик ограды в двух метрах от него, та возмущенно квакнула и с достоинством перелетела подальше, на ветку огромной рябины.
…Маша тоже любила рябину. Она всегда радовалась, когда ближе к осени хилые и невзрачные деревца в их дворе покрывались тяжелыми гроздьями ярко-красных ягод. «Смотри, Ваня, красота-то какая!» — явственно услышал Иван Дмитриевич внутри себя ее голос. И платье у нее было самое любимое то, на котором узор был похож на рябиновые гроздья. В нем ее он и похоронил. Но, конечно, за столько времени от платья ничего уже не осталось. Да и от самой Маши, наверное, сохранились только кости да волосы…
Невольно передернув плечами, Иван Дмитриевич вытер пот со лба и вновь принялся углублять отверстие в яме. Вскрывать всю могилу не было смысла. Он рассчитывал проделать лаз такой ширины, чтобы, воскреснув, Маша смогла выбраться с его помощью на поверхность. Да и закапывать потом меньше будет… Кучка земли возле могилы росла, и вскоре работать стало тесновато.
Наконец лезвие лопаты ударилось обо что-то твердое, и Иван Дмитриевич догадался, что он добрался до крышки гроба.
Ноги у него подкосились, и он решил сделать последний перерыв.
«Вот и все, — думал он, впившись невидящим взглядом в ствол рябины. — Сейчас я расчищу хотя бы половину гроба, пробью лопатой прогнившие доски, и останется лишь прикоснуться к тому, что осталось от моей Маши.
Она выберется, целая и невредимая, только голенькая, из этой мрачной ямы, я одену ее, быстренько ликвидирую следы раскопок, и мы тотчас же умчимся из города. С документами, правда, придется что-то придумать — ведь у нее нет ни паспорта, ни элсика, но ничего, как-нибудь выкрутимся… Скажем, к примеру, что потеряла… Или — украли… Тем более что это будет за много километров отсюда, где нас никто не знает…»
«Только что я ей скажу?» — вдруг обдало его холодом. Как объяснить, что с ней произошло? Придется сказать всю правду, решил он. Все, от начала до конца.
«А что она скажет мне, когда узнает эту правду? — тут же подумал он. — Как она отреагирует на то, что я воскресил ее из могильного праха? Не скажется ли это пагубно на ее разуме?»
«А самое главное — для чего ты собираешься возвращать ее к жизни?
Только честно, не кривя душой: зачем тебе понадобилась твоя Маша?
Только ли для того, чтобы ей вновь стало хорошо?
Хм… Как же ты наивен и глуп, старый идиот! Дожил до седых волос и все еще полагаешь, что жизнь — это такая прекрасная штука, которая сама по себе является благом для любого человека? А ты не задумывался, почему твоя Маша покончила с собой? Не от того ли, что ей стало невмоготу жить с тобой, занудным до скрипучести, жалким и скучным человечишкой? Ей просто обрыдло прозябание в затхлой квартире, в этом твоем затхлом мерзком мирке, понял?!
Так неужели ты думаешь, что, когда ты вернешь ее с того света, она будет рада перспективе снова жить с тобой? Ты считаешь, что твои новые способности настолько потрясут твою бывшую половину, что она вновь, как в далекой юности, влюбится в тебя? Не будь дураком, Иван…
Что-что? Ты собираешься отпустить ее на все четыре стороны, если она не захочет быть с тобой? Ха-ха, не смеши людей, шут ты гороховый!.. Куда она пойдет, не имея ни документов, ни дома, ни денег? К сыну? Это еще вопрос — захочет ли он жить с ней, ему ведь свою личную жизнь надо устраивать… К тому же и он, как и я, похоже, собрался в бега от мафии… Если бы Маша хотя бы была молода — тогда другое дело. Но в шестьдесят с лишним лет лучше не пробовать начинать жизнь заново…»