Он не мог думать без содрогания о том, что, удачно выйдя из нелепой толчеи пролива Севергина, шхуна вскоре попала в еще более тяжкое испытание, с которым не справилась и, вероятно, затонула. Как?.. Где?.. Кто мог знать об этом наверняка? Нема была прорва воды, местами глубже десяти километров, прорва — тускарора, угрюмо щерились черными клыками рифы у безлюдных островов.
Да, Витька уже не впервые внутренне осознал, что всем им страшно повезло, и что нет резона распускать нюни, и что нужно жить, радуясь обилию неба над головой, беспросветности дождей, веселому грохоту океана, который их подкармливает, обществу товарищей, какие бы они ни были. Они прежде всего люди.
Перевалили непропуск, и сверху сразу открылся обозрению лагерь: обветшавшая уже палатка и сизое пятно недавнего костра… и Миша Егорчик, который, оказывается, вовсе никуда и не бегал вместе со всеми, не расстраивал нервной системы, не переживал, наблюдая за тем, как белым призраком исчезает в море чужая шхуна.
Витька подошел к нему вплотную. Егорчик покосился на него и извлек из груды деревяшек, припасенных для костра, узкую дощечку с надписью по трафарету: «Хранить в сухом и прохладном месте». Вероятно, то была дощечка от ящика из–под фруктов. Укрепив дощечку поверх двух камней, он воссел на ней, как некий скоропортящийся продукт.
— Ушла шхуна, — сказал Витька, прислонившись к ослизлому чурбаку.
— А? — спросил Егорчик.
— Что «а»? — взглянул на него Витька и вдруг как при вспышке молнии различил, дошел своим умом, что самое непостижимое и нелепое у них в лагере — именно этот сонливый, покорный судьбе, тупой, но при всем том озлобленный человечек. С ним еще будет, будет мороки…
В Станиславе — в том ключом били самовлюбленность, темперамент, но и ровно всплескивалась, выходила из глубин души доброта, пусть неожиданно и не часто, но тем и поразительная. Смельчит в чем–то, скорыстничает, этакого изобразит из себя деревянного бога, а потом все–таки посмотрит как бы со стороны: а красиво ли себя веду?., а зачем грохочу по мелочам?.. Стоило Станиславу остыть немного — и с ним уже можно было разговаривать. Он упрямый, многого такому не докажешь, но если поддержит Юрий Викентьевич; то и его можно припереть к стенке.
— Ты! Доисторический человек! — проговорил Витька, с опаской ощущая, как внезапной силой наполняются его ослабевшие кулаки; с сентиментальностью пора было кончать. Нужно обращаться с этим захребетником, как он того заслуживает, а не как с принцем хороших кровей… или с принцем крови, что ли… — А ну–ка живей жми за водой!
Егорчик как–то посинел весь и грязно выругался.
Юрий Викентьевич не успел даже слова ему сказать — Егорчик с полпути, с лету перехватил Витькин кулак.
Юрий Викентьевич не терпел грубых слов. Но и мордобой презирал. Тем более он не допустил бы его в своем присутствии.
— Идите за водой, Егорчик, — сказал он сухо. — Не сидите без конца пень пнем, иначе вы получите искривление позвоночника, черт вас возьми!
Когда тот, усиленно пыхтя от перенапряжения, круто полез в гору с кастрюлей, привешенной к ремню за ручку, Юрий Викентьевич воззрился на Витьку и долго изучал его, как вдруг выскочившее из расщелины чудо–юдо.
— Советую вам еще раз, Виктор: входите в жизнь без крика. Не форсируйте голоса. Спокойней, понимаете ли… Крик, пусть он придет к вам где–нибудь после пятидесяти, ну, как одышка или кашель. В сущности, повторяю, крик тоже ведь категория медицинская.
— А молчанка, ну вот вроде как у Егорчика, когда он сопит себе в две дырочки, держа до времени камень за пазухой, по–вашему, это какая категория?
— Разбирающиеся пошли детки, ничего не скажешь. Можно утверждать, букварь изгрызли в лоскуты еще в эмбриональном, пеленочно–горшечном состоянии, — ухмыльнулся Станислав и потянулся к котелку. — Где–то у меня с утра тут оставалась мозговая косточка. Во всяком случае, мне приятно думать, что она мозговая. Поточить разве зубы, чтобы ржавчиной не обросли.
— Я не уверен, что Егорчик станет держать за пазухой такую тяжесть, — продолжал Юрий Викентьевич. — Думайте все–таки лучше о людях, Виктор. В крайнем случае нас трое на одного Егорчика. Живьем он никого не съест.
Витьке от этих слов стало просторно и легко. Ну вот так, будто раздвинулись горизонты, схлынула вода, простерлась суша — шагай да шагай! Конечно, Юрий Викентьевич прекрасно чувствует, что за тип Егорчик. Он еще за него возьмется и начнет обрабатывать, как обрабатывал вскользь и вроде нехотя все дни то его, Витьку, а то и Станислава. Вот даже сейчас толковал он Витьке насчет крика, а рикошетом в Станислава метил, тот даже помаргивал сердито.