Альпинизм едва ли не единственный вид спорта, где человек ходит по канату не для зрителей — и не падает.
Не падает, потому что под ним не мягкий песок арены, а натуральная смерть.
Вы видели огни святого Эльма? Ну, вы хотя бы помните, наверно: «Ни риф, ни мель ему не встретятся, но, знак печали и несчастий, огни святого Эльма светятся, усеяв борт его и снасти»? Это бывает не только на море — забудьте «летучих голландцев». Это бывает и в горах. Бывает, что между двумя пиками–жандармами вспыхивают змейки электричества, и текут, и дрожат ознобным голубоватым светом, так что становится страшно.
Возможно, я приехал, чтобы еще раз увидеть это вблизи.
Альпинизм очень не показной вид спорта. Труд, труд и еще раз труд — на ветру, в слякотной стылости, в разреженной атмосфере, при десяти, двадцати, а иногда и тридцати градусах мороза. Каждое движение должно быть предельно выверено, чтобы не поскользнуться самому и не подвергнуть риску товарища. Да, альпинизм самоуглублен, он толкает к философскому размышлению, ему ни к чему зрители. Зрители — они же и участники игры. Таково условие.
Оно меня устраивает вполне.
Но главное, альпинизм не только закаляет волю человека, оттачивает его мужество — он лепит и его душу, облагораживает ее, возвышает, вводит в нее чувство коллективизма, едва ли не так же, как вводят в организм сыворотку, чтобы предохранить его от воздействия тлетворных микробов.
Он лепит душу — и он лечит ее.
Все пройдет. Горы вылечат и меня не сегодня, так завтра. Вылечат от смешной и нелепой любви к девчонке из Баку.
Горы умеют хранить свои маленькие тайны. Никто ничего даже не заметит. Если мы сами об этом не расскажем. Если не расскажет Катя. Не расскажу я…
2
Костер пылает и беснуется. Он не то что великолепен — он велик. Его мощные струи–потоки завихряются то влево, то вправо, то ввысь. Кажется, что внутри он хаотически сплетен из огромного множества раскаленных красных и синих проволочек. Огромное множество светлячков вскидывается над головами и тускнеет на ветру.
Безалаберны и неуклюжи наши песни — они тоже завихряются то влево, то вправо, то, вдруг окрепнув, прядают ввысь.
Наши песни — к ним подойдет любой мотив, но мы пользуемся мелодиями, которые популярней. Наши песни — на все случаи альпинистского бытия. Например:
Обронзовевшие в свете костра, лица певцов значительны. А ведь мало какое лицо, вырванное из этой массы, как случайная строка из книги, покажется особо интересным. Но в общей увлеченности чем–то — будь это песня или трудовой порыв — оно преображается до неузнаваемости, оно как бы уже пламенеет.
Даже у Самедовой лицо становится точно таким, как у всех, — наконец я ее рассмотрел в толпе, обступившей костер. У нее светится, подобно нимбу, шапка взлохмаченных волос.
Видимо, почувствовав мой взгляд, она быстро отыскивает меня глазами. И показывает язык.
Вот чего я никак от нее не ожидал! Я даже немею от растерянности, как бы захлебнувшись песней о том, что «…если вы сорвались в голубые дали и летите быстро камни догонять, вспомните, что раньше вы так не летали и уже, наверное, не будете летать».
Это ее девчоночье существо было до сих пор наглухо от меня сокрыто, я и подозревать не мог, что она способна вдруг запроказничать.
А может, у нее настроение. Этот костер… Эти песни… Вон она как ласково на меня посматривает, ну, кажется, с чего бы…
«Ну, ну, ну, ты не дуйся, — снисходительно семафорит мне ее взгляд, гася и зажигая в зрачках искры, — ты мне, конечно, приятен, но и эти горы мне приятны, и частокол леса, истлевающего вечерами по кромке вершин, и какая–нибудь случайная краска, размазанная вдоль неба, да мало ли что?!. Ну, ну, ну, не сердись же, я иначе не могу. Но я еще буду думать, как нам быть с тобой, только ты не торопи меня, ладно?»
И опять, в паузе между двумя песнями: «Наверно, я тоже люблю тебя, но дай мне разобраться, что такое — любить тебя. Это ведь совсем не одно и то же, что любить Тутошкина или Володю Гришечкина. Наверно, это значит — любить мир, в котором ты живешь, мир твоих теоретических выкладок, замысловатых конструкций, головокружительных расчетов. Знаешь, меня это привлекает. Ведь кто я такая? Только оператор на заводе СК. Жаль, что ты не можешь рассказать мне о своем деле так же запросто, как я могу поведать тебе о синтетическом каучуке. Мне хотелось бы помогать тебе, ассистировать, что ли. Тогда я все понимала бы. Что такое быть спутником твоей жизни? Я, конечно, смогу худо–бедно варить тебе кашу, но ведь спутник — это гораздо значительнее, чем только каша или стирка рубашек?! Знаешь, я, наверно, плохо буду стирать рубашки. И невкусно варить. Может, прав Тутошкин — я этому научусь».