Я неторопливо бреду на вокзал, покупаю билет, сажусь в игрушечный вагончик. И вдруг начинаю упрекать каких–то бесплотных, неосязаемых оппонентов, моих явных недоброжелателей. Странные люди, думаю я о них. Они считают, что можно запретить человеку ходить в горах, если он любит горы. Что можно закрыть от него небо, если он тянется к нему. Что можно убедить мужчину в неблаговидности посягательств на девушку, если она его не любит. А может, еще полюбит, если мужчина не спасует, если он будет драться за эту любовь, докажет, что он ее достоин. А драться за любовь — это не значит вымаливать ее.
Э! Если бы человек время от времени не нарушал каких–то вроде бы общепринятых правил, не преступал границ якобы недозволенного, мир погряз бы в ханжестве и чистоплюйстве.
Километрах в трех или четырех от Баталпашинска я прыгаю из вагона на ходу — эти рабочие поезда плетутся, как стефенсоновские колымаги. Тем не менее руку я ободрал.
Первая моя забота — врач, настоящий врач: нужна кардиограмма, вот что мне нужно. Черт побери! Мне предстоит работать в горах, и тут уж, прошу прощения, я позиций не сдам. Мне бы только знать доподлинно, что там у меня внутри, насколько все это серьезно…
Не стану говорить, какого труда стоило проникнуть в Черкесске в поликлинику и добиться приема у врача. Я ведь как с неба свалился. Но все мои мытарства все же вознаградила кардиограмма… О, какая кардиограмма!
Утром, после кое–как проведенной в сквере на скамейке ночи, я уже сидел у посеребренного временем дедули, и он мне тихо и подробно что–то втолковывал. А я понял только одно: в работе сердца никаких отклонений от нормы. Что? Декомпенсация?.. Но, молодой человек, я не вижу причин: у вас ни артериосклероза (да и с чего бы в таком цветущем возрасте?), ни гипертонии. Бояться декомпенсации, таким образом, не следует. Невроз, нервное переутомление, видимо. Вы основательно потрудились в свое время, устали… Кроме того, что–то лишает вас покоя, не правда ли?
Речь милого дедули в пенсне звучала для меня сладчайшей музыкой, прямо глаза от умиления начало пощипывать. Чтобы не спугнуть неожиданной благости, я с напускной грубоватостью бормочу:
— Невроз! Этак вы еще скажете, что у меня шизофрения.
Врач говорит со смешком:
— Нет, что вы, что вы, этого я не скажу. Впрочем, сейчас известно, что есть попытки лечить шизофрению не чем иным, как кислородным голоданием. Высотой. Не исключено, что вскоре шизофреникам начнут в принудительном порядке предписывать занятия высокогорным спортом, хе–хе… В наше время, знаете, ничего удивительного. — Он снял пенсне, близоруко прищурился. — Ну‑с, пока всех благ… беспокойный вы человек. Альпинизм практически не противопоказан. Но перегрузок остерегайтесь. Любое сердце вещь в сущности не сугубо надежная. Вот так‑с…
Я ликую. Теперь нужно успеть, чтобы Катя не ушла через перевал в Сухуми. У меня есть деньги, мы останемся еще на один поток, и я повторю все сначала. А нашему эскулапу я вставлю–таки фитиль… Он меня долго будет помнить, жалкий перестраховщик! Я чувствовал, что он малость передергивает по неопытности. А уж важность напускал!
Что ж, кто–то теперь подумает обо мне: вот же фанатик альпинизма, все–таки возвратился. И будет прав, хотя никакой я не фанатик и могу сказать, что возвратился из–за любви к девушке. Кто–то шепнет обо мне: ага, не выдержал, приехал, вот она какая, эта любовь, вот что с нами делают девчонки. И будет прав, хотя и тут я готов возразить: ведь что такое любовь, как не стремление достичь труднодоступных вершин, где небо задумчиво и проникновенно, как… ну да, у меня нет и не может быть другого сравнения… как глаза Кати Самедовой?!.
Я спокоен. Я считаю, что все утрясется к лучшему. И главное, не отменяется Памир.
Боже мой, что же касается альпинизма, то разве не держится весь он на хороших голеностопах?!. А на свои голено–стопы я пока не жалуюсь.
Приключения Игоря Шумейко
1
О том, что начинается ход чавычи, широковещательно разглашает красногрудая мухоловка–зоряночка. «Чавычу видели, видели?» — настойчиво вопрошает она.
Видели… Все видели. Даже те, кому лучше бы и не видеть.
Чавыча рыба из рыб в камчатских нерестовых реках, олец — тот, конечно, куда попроще, понеказистей, но тоже из важного рода, лосось… Хотя и бедный, а все же родственник чавыче. И рыбак на гольца попроще, понеказистей, особенно в пору, когда внимание мужчин отвлечено рыбой более достойной. Докучает гольцу преимущественно детвора. Стоит она с удочками в мелких, до скрежета зубовного прозрачно–льдистых протоках, наживает ранний ревматизм: обувка–то резина резиной… Девчонки (а в здешних краях и среди слабого пола встречаются энтузиасты рыбалки) — те занимаются ужением с выпирающих, обросших тиной коряг, сидят на шатких мостках для пешеходов. Клев у них не такой частый, как у прочесывающих протоку, искусно маневрирующих среди застойных ям мальчишек, а все ж перепадает кое–что. Много–то и не нужно…