Она со страхом поглядывала на него украдкой. Не прошло и получаса, как Семен вдруг резко вскочил и тут же, скрючившись от боли, ткнулся бородой в свои колени.
— Э-э-э-э-э!.. Ре-ежет, будто ножом!..
— М-может, костями подавился… — заикнулась Устинья.
Семен замычал, отрицательно покачал головой, потом вдруг пристально посмотрел на побледневшую жену и дико закричал:
— Отравила, сука!..
Сделал было к ней шаг, но потом круто развернулся, в два прыжка оказался у рукомойника и упал на колени над лоханью, опершись обеими руками в уши-клепки.
Нутро будто вывернуло наизнанку. Даже с сильного перепою подобной рвоты не бывало. После очередного извержения, сплевывая тягучую слюну, Семен выдохнул:
— Кузнечиху зови!..
Не помня себя, Устинья прибежала ко двору Остафия Ляпы по прозванью Кузнец, мать которого была сильной знахаркой.
— Семен помирает, рыбьими костями подавился….
Кузнечиха без слов собралась, захватила узелок со снадобьями и две спицы с крючками на конце и засеменила к дому Тельнова.
Семен корчился на заблеванных половицах. Перед этим он выпил ковш воды, но не успел добежать до лохани.
— Где болит?
— В пузе… Режет…
— Че жрал?
— Уху…
Кузнечиха осторожно надавила сухим кулачком на пуп и резко отпустила.
— В каком месте болит?
— Везде…
— Это не рыбьи кости…
— Это она… — кивнул Семен на Устинью.
— Подсыпала че?
Устинья отрицательно замотала головой.
— Че стоишь? — прикрикнула на нее бабка. — Давай молока, яиц сырых… Да убери с полу…
Кузнечиха взбила в липовой кружке яйца с молоком, дала выпить Семену, велела лечь на лавку. Семен лег было головой к окну, но тут же закрыл глаза рукой и перелег головой в угол.
Полежав немного, он встал и заторопился к двери.
— На двор хочу!
Когда вернулся, Кухнечиха спросила:
— Как сходил?
— Понос с кровью… И ссать больно…
— Открой рот!
Приподняв верхнюю губу, она увидела медно-красные опухшие десны с темной каймой понизу и повернулась к Устинье:
— Сулемы подсыпала?
— Ниче я не подсыпала!
— Эх, дуреха, не первый год живу, не раз такое видала! Пои чаще теплым молоком да молись, господь милостив! Я утром приду…
Устинья, глядя, как мучается Семен, уже пожалела о содеянном, всю ночь ухаживала за мужем и молилась.
К утру у Семена начались судороги ног. Он впал в помрачение ума и бормотал в бреду:
— Лошадь моя… Отдайте… Устинья, Устинья…
Кузнечиха, взглянув на Семена, махнула рукой:
— Не жилец!
И приказала Устинье:
— Зови попа, соборовать пора!..
К Спасской церкви Устинья подошла, не чуя под собой ног. Перекрестилась на деревянную маковку с восьмиконечным крестом и вошла внутрь. В храме пахло олифой и смолой. Слободские мужики, поставившие три года тому церковь, удивлялись, что за три года венцы сруба не потемнели, не заветрились, будто только струганы… Больше года церковь простояла пустой, не было попа. Не раз мужики просили архиепископа Тобольского Герасима прислать им попа, но тот все отказывал, говорил, что руги на попа нет и его не прокормить. Мужики, однако, не отступились, уговорили принять сан ссыльного московского стрельца Ипата Васильева, грамотного и знающего святое евангелие. Послали челобитную молодому государю Алексею Михайловичу, испросили разрешение, и вот уже более года Ипат служит в храме, окормляет своих духовных детей…
Устинья подошла к Ипату, наблюдавшему, как два тобольских богомаза расписывают Царские врата. Узнав о Семене, он удивленно вскинул брови, внимательно посмотрел на Устинью и сказал:
— Уж не согрешила ли ты, девка? Хотела ведь извести, повинилась на исповеди!..
— Н-нет… — потупила глаза Устинья.
— Ладно, ступай! Облачусь и приду…
Однако соборовать Ипату не пришлось. Когда Устинья вернулась, судороги били Семена, будто при падучей. Он по-прежнему был в беспамятстве. Однако неожиданно дрожащая рука его потянулась к Устинье, он открыл глаза, будто что-то хотел вымолвить, но тут же тело сильно встряхнуло, и он перестал шевелиться и дышать.
По слободе разнесся слух, что Устинья отравила мужа. Слух дошел до приказчика Василия Старкова, тот известил Щербатого, и еще до погребения Семена Устинья была взята за караул, и ее отвезли в Томск.
Следствие вели принародно перед съезжей избой. По столь важному случаю вся воеводская коллегия собралась — воеводы Щербатый, Бунаков и дьяк Патрикеев. Здесь же подьячий судного стола Чебучаков. Расспросные речи записывал подьячий Захар Давыдов, кум Бунакова,