Однако Устинья заперлась и не сознавалась.
— Чем извела мужа? — в который раз допытывался Щербатый.
— Не изводила, сам помер… — упрямилась Устинья.
Щербатый дал знак, палач Степан Паламошный, сунул связанные за спиной руки Устиньи в кожаный хомут с привязанной к нему веревкой, перекинул веревку через перекладину на двух столбах, потянул веревку, и Устинья повисла на вывернутых руках, не касаясь земли. Лицо ее исказилось от перехватившей грудь и плечи боли. Паламошный обмотал конец веревки вокруг вкопанного наискось столбика и взялся за кнут.
После десяти ударов Устинья взмолилась:
— Не бейте!.. Все скажу…
Ее опустили на землю, и Щербатый подступил к ней:
— Ну, сказывай!
— Сулемы подсыпала в уху!..
— По чьему наущению?
— Своей волею… Бил он меня…
— Кто сулему дал?
— Никто не давывал… В Томском на базаре купила…. крыс выводить…
— У кого купила?
Какое-то время Устинья помолчала. Затем ответила:
— Не ведаю, как звать…. Гулящий человек был… Из Нарымы в Красный Яр собирался…
— Гулящий человек, говоришь, — недоверчиво протянул Щербатый, — а тот человек не из слободских будет?
— Нет… — твердо сказала Устинья.
Поняв, что больше ничего от нее не добиться, Щербатый приказал тюремному дворскому Трифону Татаринову отвести ее в тюрьму и никого к ней не допускать.
Глава 8
Батоги — не кнут, но и после них сразу не встанешь и кафтан не натянешь! Когда Зоркальцев принес весть о смерти Семена Тельнова, Григорий удовлетворенно ухмыльнулся. Однако, узнав об аресте Устиньи, попытался было встать, но спину так опалило болью, будто огнем, что, заскрипев зубами, он упал снова ничком на кровать.
Тынбе велел позвать Кузнечиху и пригнать со двора Тельновых корову и поросенка.
Кузнечиха осторожно обернула спину чистым белым полотнищем, пропитанным мазью на медвежьем жиру с медом и травами, обвязала старой опояской, чтоб полотнище не сползало, и сказала, чтоб вставал пореже пару дней, дал спине покою.
На другой день к нему в дом пришел приказчик Василий Старков.
— Ты пошто скотину Семкину к себе свел? — с суровым выраженьем лица накинулся он сразу на Григория. — Аль не ведаешь, что оная в казну должна пойти!
— Знаю я вашу казну! То мошна твоя, Васька! А скотина взята за долги: Семка мне пять рублев задолжал. Аль ты за него отдашь?
— Языком ты молоть мастер! Послушать, так у тя вся слобода в долгах!
— У меня Семкина запись есть. — Григорий осторожно сел, убрал подушку, откинул край простыни и, ухватившись за кованые ручки-ухваты, поставил себе на колени сундучок-подголовник, обтянутый красною юфтью и обитый черным железом. Снял ключ, висевший рядом с крестом на шее, открыл замок с секретом и откинул покатую крышку. На внутренней стороне крышки цветная роспись: райский сад со змеем-искусителем. Григорий порылся в бумажках выдвижного ящичка у задней стенки поголовника и протянул долговую расписку Старкову:
— На, гляди!
— То Семкина запись, а ныне хозяйка Устинья! Коли она в тюрьме, скотина должна в казну идти, — упрямо повторил Старков.
— А ты не знаешь, что Устинья ко мне прислон держит!
— Знаю я, каким местом она к тебе прислонилась, — ехидно усмехнулся Старков.
— Ныне она вдова и мы поженимся!
— От сие навряд ли! Повинилась она, что отравила мужа сулемой…
— Он сам подох! А повинилась, дабы от пыток уйти! Под кнутом-от в чем хошь покаешься…
— Повинилась, повинилась! Так что не вернешь корову, сие за воровство будет почтено, ответишь перед воеводой:…
— Отвечу, отвечу! Ступай вон! — разъярился Григорий.
— Гляди, как бы кнута отведать не довелось! — пригрозил Старков.
— Уйди от греха! — сорвал Григорий с ковра над кроватью саблю. Старков проворно выскочил за дверь.
Хоть и пользовала Кузнечиха Григория через день, а в седло смог сесть лишь через две седмицы. И сразу направился в Томск, на тюремный двор.
Тюремный двор был обнесен забором-острогом из заостренных бревен. Собственно темницы — две курные избы, прилепленные друг к другу, стояли посреди двора. Вместо окон проруби в один венец сруба под стрехой, узкие — младенцу не пролезть.
Григорий застучал рукояткой плетки в ворота. Отодвинулась доска, закрывавшая смотровое оконце, и Трифон Татаринов, настороженно глянув на Григория, спросил: