— Че надо?
— Пусти с Устиньей поговорить.
— Не велено!
— Да недолго, пусти, Трифон!
— Воевода не велел никого к ней допускать, говорю ж тебе, Гришка!
— Отблагодарю… — потряс он кожаным кошелём с серебряными копейками.
— Мне из-за вас под кнут идти и места лишиться? Уходи, — умоляющим голосом сказал Татаринов и стал задвигать доску. Но Григорий успел всунуть рукоять плети в оконце и не дал его закрыть полностью. В щель продолжил уговоры:
— Ладно, не хошь пускать, приведи ее сюда!
— Не могу…
— Ненадолго… Никто ж не увидит, — звякнул Григорий перед щелью монетами.
— От пристал!.. Ладно, давай двугривенный…
Устинья подошла медленно к воротам, она была закована в ножные железа. За полмесяца полюбовница осунулась, побледнела.
Увидев Григория, залилась слезами и выдавила сквозь всхлипы:
— Как все обернулось, Гриша… Не надо было…
— Потерпи, я тя вытащу отсель… Все ты верно сделала!.. Кормят-то как?..
Устинья потупила глаза:
— Денег ведь у меня нету… Еду купить не на что…
— Дворскому рубль дам, проси у него из еды, что хошь. Коли воровать станет, башку ему оторву!..
— Гриша, что со мной будет?..
— Не бойся, похлопочу, денег не пожалею… Выпустят за пристава, а там видно будет…
— Все, все! Повидались и ладно, — заторопил их подошедший Трифон Татаринов.
Лишь один человек в силах был решить судьбу Устиньи — воевода. Не хотелось Григорию к нему идти кланяться, да делать нечего, пришлось себя ломать.
— Осип Иванович, зря держишь за караулом Устинью Тельнову, нет за ней вины! Сам муж ее подавился рыбной костью. Кузнечиха о том сказывала.
— А нам она иное сказывала! Да и Устька повинилась на стряске…
— Напраслину возвела на себя, доподлинно ведаю!
— От кого же ты ведаешь? — ехидно спросил Щербатый.
— От него! — таинственно прошептал Григорий.
— От кого «от него»? — насторожился Щербатый.
— От него! — повторил шепотом Григорий и ткнул себя пальцем в грудь.
Щербатый слегка растерялся: «Кажись, тронулся!»
Григорий придвинулся к нему вплотную и прошептал:
— Бес в меня вошел и говорит из нутра!
Щербатый перекрестился.
— Не бредь, Гришка! На тебе крест православный. Как лукавый в тебя вошел?
— Со щтями, видать, вошел… Кузнечиха варила, она, всем ведомо, с дьяволом знается!
— Сие возможно ли?
— Не веришь, спроси его что-нито!
— Сам спрашивай! — отпрянул от него Щербатый и перекрестился.
— Ладно, слушай!.. Виновата ли жонка Устинья в смерти мужа? — спросил Григорий и плотно сжал губы.
Вдруг изнутри его послышался глухой мужской голос:
— Нет за ней вины… Он сам подох!..
Щербатый подозрительно глянул на Григория:
— Поди, сам языком молотишь…
— Ладно, гляди мне в рот. Спрашивай…
— Погоди! Пускай принародно скажет. Может, мне блазнится! Пошли из избы…
Он позвал с собой Бунакова с Патрикеевым и всех бывших в избе подьячих и денщиков.
— Вот, Гришка, грит, что в него дьявол вошел и вещает… Все слушайте! Вот я спрашиваю: «Кто ты и как в Гришку вошел?»
Григорий раскрыл рот, высунул кончик языка, и все услышали явственно утробный голос:
— Лукавый я… Со щтями вошел… Говорили ж тебе… Коли Устинью не отпустишь, будет тебе лихо!..
— Нечистая сила! — охнул Патрикеев и перекрестился. Следом — все остальные.
— Когда ты меня покинешь? — спросил Григорий.
Нутряной голос ответил:
— Щас выйду с водой… Крест твой мешает тут сидеть…
Григорий согнулся, будто поклонился всем, потом резко выпрямился, поднял лицо к небу, и все увидели, как изо рта у него появилось облачко пара, будто при морозе. Только откуда ему взяться, пару, коли лето и солнце светит? Облачко становилось все больше, больше, поблескивая влагой, внутри появилось какое-то темное пятно, облачко оторвалось от Григория, поднялось над детинцем и поплыло с Воскресенской горы в полуночную сторону.
Все стояли молча, ошарашенные. Григорий же, видя, как повлияло его действо, едва сдерживал радость. Именно за такие «волшебства» и сослал его в Сибирь патриарх Иосиф. Чревовещанию он научился у чернокнижника в Литве, где служил. От него же научился вынимать из колоды нужную карту и так метать кубики, чтоб они легли нужной стороной. Порой он и сам не понимал, как это у него выходило…
Он подошел к Щербатому.
— Отпустишь, воевода, Устинью за пристава… Велено ведь тебе было!
Щербатый помотал головой, будто стряхивая наваждение, и сказал: