Едва Верещагин переступил порог, он заорал на него:
— Для чего сменил ты свое звание в Сибири и за что пытан на Тюмени? Отвечай!
У Верещагина похолодело внутри, и он глухо проговорил:
— На Тюмени я не пытан, а пытан в Нарыме, как был там надзирателем, по доношению нарымских жителей в убивстве нарымского жителя Федора Павлова, которого я в драке, обороняя себя, заколол посохом до смерти… И о том следовало у майора Лихарева. А прозвание мое Семенов, а Верещагиным написал меня в наказе, когда посылали из Тобольска, ларешный бывшего губернатора Гагарина по брату моему двоюродному — Матвею Верещагину.
— За что в прежние годы держался в Преображенском приказе?
Верещагин побледнел и, опустив голову, проговорил:
— Содержался за убивство солдата Ершова по челобитной жены его. Оного Ершова убил в драке палкой, а не умыслом… А за то учинено мне наказание… Бит кнутом и освобожден… У какого подьячего дело было, не упомню…
— С двумя убивствами как ты судьей стал? — вскинул брови князь Ромодановский.
— Людей не было, князь Гагарин и поставил меня…
— Взятки ему давал?
— Давал, через ларешного его…
— Гагарин свое получил, чаю, и ты, вор, свое ныне получишь…
Глава 51
В неделю князь Ромодановский расспросил всех колодников, и ему стало ясно, что за полковником Батасовым и за другими арестантами вины никакой нет. И князь, взяв с них расписки о невыезде из Москвы до окончания следствия под страхом смертной казни, отпустил всех на волю. Под следствием же остался один Ларион Верещагин. Допрашивая Данилу Львова, Ромодановский узнал о выброшенных Верещагиным в отхожее место бумагах важных, до государя касательных, и велел пытать бывшего судью на виске и трижды жечь каленым железом. Кроме того, Ромодановский распорядился проверить все отхожие места на пути от Москвы до Тобольска.
Под кнутом Верещагин зло досадовал, что не вышло по его задумке. Насчет бумаг стоял на своем, твердя, что говорил про них шутя, и никаких бумаг у него не было. На первой виске ему дали двадцать пять ударов, а через неделю на второй виске он потерял память после двадцати восьми ударов, да оба раза к брюху его прикладывали раскаленные щипцы.
Верещагин понял, что третьей виски ему не вынести. Пролежав пластом три дня, он тихим голосом сказал караульному, что умирает, и попросил попа для исповеди.
По приказу Ромодановского колодника исповедывал поп церкви Обновления Преображенского дворца.
Выйдя от Верещагина, он сказал, что арестант плох и, по всему, скоро отойдет. Ромодановский еще надеялся узнать от него о царственных важных бумагах, и Верещагина перевели в дом солдатки Аксиньи, приставив караул.
Верещагин лежал в закуте у печи на широкой лавке. После второго допроса он, и правда, был плох. Но через сутки почувствовал, что силы возвращаются, и понял, что отлежится скоро, несмотря на боль в плечах. Решение притвориться умирающим пришло, когда он понял, что в этот раз ему не выкрутиться.
Главное, было добиться послабления. И он добился его.
И хотя рядом стоял неотлучно солдат, он был уже не в холодном срубе тюрьмы, но в жилом доме.
Целыми днями он непрерывно стонал и прерывисто дышал, чтобы не вызвать подозрения.
К ночи зажгли свечу. Караульный солдат Артемонов, краснощекий малый с глуповатыми на выкате глазами, поставил ее в деревянный подсвечник на стул ближе к арестанту, чтобы лучше его видеть.
Сменщик его, солдат Елистратов, ушел в чистую половину избы спать.
— Солдат… — позвал Верещагин, приподнявшись на локте.
— Ну, че те, — не сразу отозвался караульный.
— Ты откуль будешь?
— Те не все одно, откуль я, издохнешь через день-другой…
— На то божья воля, — прохрипел Верещагин.
— А семья-то у тебя есть?
— Холостой я… Семью-то содержать надобно!.. На жалованье много не разбежишься…
— У меня же и семья… И денег вдоволь, а я тут лежу…
— Не надобно было супротив государя идти, воровством заниматься! — назидательно проговорил Артемонов.
— Да я государю наивернейший человек! Воровством и оговором изменников истинных страдаю!..
— Князь Иван Федорович разберет… — сказал солдат и замолчал.
Полежав немного с закрытыми глазами, Верещагин опять заговорил:
— Слышь, солдат, бросил бы ты свою службу да шел к нам в Сибирь, дак и разбогател бы… Веришь, в лесах наших соболя видимо-невидимо… А повдоль речек самородки золотые лежат…
— Э-э, — протянул Артемонов озадаченно, — за бегство по головке не погладят… А че, верно ли ты баешь про золото?.. — придвинул он стул ближе к Верещагину.