Григорий не единожды слышал эти жалобы и прервал:
— Ладно, не пропадем! Как там в бане дела?
— Дак ведро уж нацедили, поди…
В бане Григорий устроил винокурню, где две остячки-бл…дки гнали из браги зелено вино. Из-за того от посторонних глаз весь двор огородил острогом из заостренных бревен в сажень с четвертью вышины да на всякий случай несколько бойниц для пищалей в нем прорубил.
— Пойду к себе, Гриш, дела есть, — направился к воротам Максим и, сделав пару шагов, обернулся: — Да, там Устинья дожидается, прибежала, будто не в себе…
Григорий вошел в дом, распоясал кушак с ножом, скинул кафтан и подошел к сидевшей у окна Устинье. Та, прикрывая лицо платом, завязанным поверх повойника, глянула на него и залилась слезами. Григорий убрал ее руку, открыл лицо и увидел темно-багровый синяк под глазом.
— Семка?
Устинья кивнула.
— От падла, морда мужицкая! Говорил те в третьем годе, что извести его надо! Так ты испужалась!.. И воеводе на меня доносит, будто лошадь у него скрал…
— Гриша, а ты не брал?
— Да зачем мне его лошадь! — махнул он рукой и направился в спальню, пробормотав: — Да и ему она скоро не понадобится…
Вернулся с лоскутом кожи в руках, развернул его, и Устинья увидела щепотку порошка, похожего на соль, токмо с голубоватым отсветом.
— Вот кинешь сулемы в жратву аль в питье, и бить он тебя больше не будет!
— Боюсь, Гриш… Грех ить великий!
— А бить тя не грех? Бери, говорю!
— Прознает кто — тюрьма ить!
— Никто не прознает — не сразу подохнет! Скажешь, от завороту кишок… Да токмо никому не сказывай, как в прошлый раз! Вызовет меня дядя Леонтий в Москву, и тебя заберу с собой. Семка мешать не будет… Держи!
Григорий завернул порошок в кожаный лоскут, перевязал суровой нитью и протянул Устинье. Та приняла в смятении дрожащими руками. Два года тому перед ссылкой Григория в Кузнецк проигравшийся и похолопленный им Семен все время сбегал и жаловался воеводам, и тогда он велел ей извести мужа. Тогда, сомневаясь, поведала обо всем подруге Агашке, та отговаривала, послала на исповедь в Спасскую церковь к отцу Ипату. Тот накричал на нее, грозил вечными муками…
— Гриша, может, так дождемся указу и уедем?
— Не желаю, чтоб он тя уродовал! Любо ли сие?
Устинья потупилась.
— Не бойся, я тя в обиду не дам! А бог тебя простит. Не такие грехи на земле попускает…
Десять дней минуло, но Устинья так и не решилась исполнить повеление Григория.
В июля 16 день ко двору Григория прискакал холоп Щербатого Вторушка Савельев.
— Гришка, воевода Осип Иванович к себе кличет. Указ царский на тебя пришел!
— О чем указ?
— Не ведаю. Воевода огласит.
— Щас соберусь, приеду!
А у самого мысли веселые: поди, дядя расстарался, добился милостивого государева указа.
Едва Григорий вошел в съезжую избу, как на него накинулись четверо воеводских денщиков и подьячий Василий Чебучаков и скрутили ему руки за спиной. Не ожидавший нападения Григорий не сопротивлялся.
— Пошто вяжете?
— А пришел на тебя, вор, государев указ, — вышел из своего кабинета Осин Щербатый, — бить тебя батогами за ложные изветы на кузнецкого воеводу! Никак дядя твой расстарался, — злорадно захохотал воевода.
— Покажи грамоту.
— Вот грамота! — развернул у него перед носом свиток воевода. — Велено дать пятьдесят ударов!
Григория вывели во двор, сорвали кафтан и растянули на козле. Степан Паламошный окунул в бочке с водой ослоп, попробовал его на изгиб и оглянулся вопросительно на крыльцо, где стояли рядом с Осипом Щербатым второй воевода Илья Бунаков и дьяк Борис Патрикеев. Василий Чебучаков огласил с крыльца указ перед небольшим числом денщиков, казаков и посадских.
Осип подал знак, и палка опустилась на спину Григория. Лицо его исказилось от боли, и он закричал:
— Князишко, попомнишь ишо меня! Поквитаемся, придет время!
И палачу полушепотом:
— Стенька, бей полегче, два соболя дам!
— Те поверь, все одно обманешь! — пробормотал Степан, но ударил слабее.
Однако Щербатый сразу это заметил.
— Удар пустой, сверх указанного один в добавку! — крикнул он. Потом презрительно пробормотал: — Палачишко! Не знаешь ничего!
Сбежал с крыльца, вырвал у Паламошного ослоп и стал нахлестывать Григория с приседом при каждом ударе.
Григорий заскрипел зубами:
— Попомнишь, меня, Оська, попомнишь!
Добравшись до дома, Григорий упал ничком на кровать. Спина горела от боли.
Вечером пришла Устинья, глянула на опухшую багровую спину и залилась слезами.