— Нет, не приехал.
— Скоро приедет, пусть ждет меня, часа через три я буду у вас. Он, кажется, счастливчик. Перед самым Курском налетел на минное поле, машина в щепки, шофер и ординарец ранены, а у Черноярова ни одной царапинки.
— Вот человек, — закончив разговор с генералом, с горечью сказал Поветкин, — и смелый и честный, кажется, а столько натворил. Лужко из-за него пострадал, теперь шофер и ординарец ранены. Ну как это можно?!
— Как можно? — отрываясь от бумаг, зло повторил Лесовых. — Очень даже просто. Распустился, не одернули вовремя. Вот и расплата. Я сколько раз комиссару говорил, а он хоть бы что. Да и сам он… Эх, — горестно махнул рукой Лесовых, — явно на смерть пошел, даже записку оставил. Что это, выход из положения? Расплата за ошибки? Да чепуха! Безволие это, неумение за жизнь бороться. А он же был неплохим коммунистом когда-то. Это я знаю. А потом? Отстал от жизни, раскис, не смог себя в руки взять. И вот итог.
— Да, Андрей, сколько еще в жизни лишнего, мелкого, ненужного, — выждав, когда смолк Лесовых, заговорил Поветкин. — Тут и самолюбие болезненное, и слабоволие, и честолюбие, и пренебрежение к другим людям. Все это мешает жить, держит нас, сковывает, приводит к тяжелым последствиям.
— Товарищ майор, к вам пришли, — прервал разговор ординарец Поветкина.
— Кто? — спросил Поветкин.
— Старший лейтенант Чернояров. Разрешите войти, товарищ майор, — вместо ординарца ответил из-за двери голос Черноярова.
— Пожалуйста, входите, — ответил Поветкин.
Все такой же высокий, широкоплечий, Чернояров вошел в землянку, остановясь у двери, отчетливым, чисто военным движением приложил руку к ушанке и тем же твердым голосом спросил:
— Разрешите обратиться по личному вопросу?
— Михаил Михайлович… Я ничего не понимаю, — глядя на знаки различия, проговорил Поветкин.
— Спасибо, Сергей Иванович, — сказал Чернояров, и Поветкин увидел, как дрогнуло, морщась, все его похудевшее лицо с огромными голубыми мешками под воспаленными глазами. — Спасибо, — продолжал Чернояров, несмело протягивая руку Поветкину, — и простите за все, что было между нами. Я виноват и особенно виноват перед вами. А в общем, что говорить… Вы не меньше меня понимаете. Сергей Иванович, я к вам действительно с личной просьбой: разрешите мне остаться в родном полку. Только поймите меня правильно. Я солдат! Я заблуждался во многом. Но я русский. Я, — до шепота понизил он голос, — я коммунист. Вырос я в этом полку, восемь лет прослужил. Сейчас натворил дел и понизили меня в звании до старшего лейтенанта, а в должности — до командира роты. Самое главное для меня — полк, родной полк. Я хочу служить честно. Знаю: трудно будет. Мне и командующий армией и командир дивизии говорили об этом. Но я прошу, я прошу поверить мне… Я вас не подведу. Я все понимаю… Мало меня наказали, больше заслужил. В рядовые нужно было. А меня еще офицером оставили…
Только к утру Поветкин и Лесовых обошли все подразделения полка и, проверив оборону, остановились на высоте, где саперы маскировали последний блиндаж командного пункта.
Было уже почти светло. Перед видневшейся невдалеке деревушкой темнели бесформенные пятна проталин. В овраге журчала вода. Черный, заледенелый снег хрустел, трещал под ногами. Необычно рано прилетевшие грачи проснулись и о чем-то беззаботно судачили на голых деревьях. Солнце еще не взошло, но все вокруг уже порозовело. В той стороне, где был Воронеж, накаляясь, багровело небо. Дальше к северу, где был Курск, Орел, небо светлело, переходя в бледно-оранжевый, а в самой дали, где должен быть Брянск, растекаясь в нежно-голубой, высветленный разлив. А на юге, в стороне Белгорода, Харькова, Сум, еще держалась ночная синева.
Поветкин и Лесовых молча смотрели по сторонам, угадывая, где теперь проходила линия фронта. Безлесные холмы, овраги, речушки восточнее Орла; знаменитые своими яблоками Поныри севернее Курска; поэтичный тургеневский Льгов к западу от Курска; привольная равнина и уже набравшие силу реки у Сум; северная и восточная окраины Белгорода; Северный Донец по всему его течению — вот те места, где проходила невидимая отсюда линия фронта.
— Февраль сорок третьего года, — тихо сказал Поветкин, — полтора года войны!