— Лежи, лежи. Вот отлежишься — все узнаешь.
Только с приходом дочери Веры Василий Иванович оживал, жадно слушая ее рассказы.
За свою жизнь он повидал и войну, и разруху, и голод, но никогда, даже в мыслях, не допускал, чтобы на двадцать четвертом году советской власти враг мог подойти к Москве.
Все чаще ему казалось, что ему или говорят неправду, а может быть, он настолько болен, что все понимает не так, как нужно. И чем безнадежнее были вести, тем все меньше и меньше верил им Василий Иванович. Даже грохот зениток по ночам воспринимал он теперь не как раньше. В конце концов он перестал слушать Веру и только ждал удобного случая, чтобы вырваться из-под опеки жены и самому посмотреть, что делается в Москве. Ходить по комнате врач ему разрешил уже давно, и Василий Иванович, когда жена стояла в очереди в продуктовом магазине, старательно оделся, взял палку и вышел из дому. И сразу же, выйдя на улицу, понял, что положение в городе действительно тревожное. Всегда шумная и оживленная Семеновская площадь была пуста. На углу, перегораживая улицу, темнели сваренные из рельсов стальные ежи. Нижние окна большого универмага были заложены мешками с песком и чернели прямоугольниками бойниц. Почти пустые трамваи ходили редко и вяло, не оглашая улиц веселыми звонками. На всем пути до завода Василий Иванович увидел среди прохожих только несколько штатских мужчин и двоих детей. Но более всего поразил Василия Ивановича родной завод. Две его высокие трубы не дымили, как всегда, а измазанные черными и коричневыми пятнами уныло уставились в пустынное небо. Центральные ворота были распахнуты настежь, и около них в куче мусора безбоязненно копошились воробьи. Железная мачта у трансформаторной будки покосилась, и с ее вершины безвольно свисали хвосты оборванных проводов. На просторном дворе было дико и пусто. Там, где пролегла линия железнодорожной ветки и неизменно посвистывал маневровый паровоз, валялись вывернутые шпалы и щетинилось несколько таких же, как на углу Семеновской площади, ежей из стальных рельсов. Всю заводскую территорию окутала опустошительная тишина.
Обходя кучи мусора, Василий Иванович уныло брел заводским двором. Увидев глазницы выбитых окон первого цеха, он обессиленно прислонился к стене и замер. Ему казалось, что стоит еще раз шагнуть, как он упадет и больше не поднимется.
— Положение, товарищи, тяжелое, — вывел его из оцепенения тихий голос за стеной. — Немцы отчаянно рвутся к Москве…
Голос смолк, и послышалось тяжелое, прерывистое дыхание усталого человека. По рассказам Веры Василий Иванович знал, что на заводе неизвестно зачем остались семеро молодых мужчин из разных цехов и начальник второго цеха Полунин. Все они были призывного возраста, но в армию не ушли и с заводом не уехали. Давно зная Полунина, Василий Иванович безошибочно различил его голос.
— Если немцы ворвутся в Москву, мы приступаем к работе, — продолжал Полунин за стеной.
Услышав эти слова, Василий Иванович стиснул зубы и неуверенными шагами двинулся вдоль стены. Миновав раскрытые ворота, он увидел тех самых семерых мужчин, о которых рассказывала Вера. Тесным кружком они стояли вокруг Полунина и, заслышав шаги Василия Ивановича, повернулись к нему.
— Василий Иванович? — удивленно и с заметной досадой спросил Полунин.
— Нет, выходец с того света, — буркнул Василий Иванович и со злостью выкрикнул: — Шепчетесь, туды вашу мать, Москву сдавать готовитесь!
От тупой боли в груди он вдруг пошатнулся, жадно хватая ртом воздух, постоял мгновение и, оседая на землю, погрузился в пелену зыбкого тумана.
Очнулся он от холода. Как сквозь сон, доносился до него едва слышный говор Полунина:
— Вот, старый, что подумал!
— Не он один, многие косятся. По улицам ходить стыдно, — с горечью произнес второй голос.