Жители Принстона часто видели Эйнштейна во время прогулки; знакомая фигура — и все же незнакомец, сосед— и в то же время гость из другого мира. По мере того как он старел, его потусторонность возрастала, однако человечность не ослабевала.
Эйнштейн не придавал никакого значения своему внешнему виду. Принстонцы, молодые и старые, вскоре привыкли видеть длинноволосую фигуру в свитере и неглаженых широких брюках, с вязаной шапкой на голове.
«Моя нелюдимость всегда находилась в странном противоречии со страстным стремлением к социальной справедливости и социальной ответственности,— писал он.— Я — лошадь, годная для одной упряжки, и не создан для тандема. Я никогда не принадлежал всем сердцем стране или государству, друзьям или даже моей семье. Эти связи всегда сопровождались некоторой отчужденностью, и желание уйти в себя усиливалось с годами.
Иногда такая изоляция горька, но я не жалею, что лишен понимания и симпатии других людей. Конечно, я что-то теряю от этого, но я вознагражден независимостью от обычаев, мнений и предрассудков других людей, и меня не соблазняет перспектива воздвигнуть душевное равновесие на таких зыбких основах».
Эта независимость взглядов часто делала Эйнштейна объектом споров, если он отстаивал какое-нибудь крайне непопулярное дело. В Германии во время первой мировой войны он объявил себя убежденным пацифистом и навлек на свою голову бурю злобной ругани со всех сторон. Когда, нарушив договор, немцы вторглись в Бельгию, выдающиеся деятели немецкого искусства и науки подписали «Манифест 92 германских интеллигентов», где утверждалось, что «германская культура и германский милитаризм» идентичны. Эйнштейн отказался его подписать и снова столкнулся с травлей и гневом толпы.
Но он никогда не колебался, если совесть подсказывала ему, какой курс взять, даже если таковой и был непопулярен.
Эйнштейн был суровым критиком современных методов образования. «Просто чудо,— говорил он,— что современные методы преподавания все еще не совсем задушили святую любознательность, так как это хрупкое растеньице, помимо стимулирования, нуждается прежде всего в свободе».
Эйнштейн неоднократно подчеркивал, что его политическим идеалом является демократия. «Различия, разделяющие общественные классы,— писал он.—... ложны. В конце концов они зиждутся на силе. Я уверен, что вырождение есть следствие любого деспотизма, потому что насилие неизбежно привлекает моральных уродов...» Это было написано за два года до прихода Гитлера к власти.
Любовь к угнетенным сделала его страстным сторонником сионизма.
В ноябре 1952 г. после смерти Хайма Вейцмана Эйнштейна спросили, не согласится ли он стать президентом Израиля. Он ответил, что глубоко тронут предложением, но не считает свою кандидатуру подходящей для этой должности. Он сказал, что никогда не брался за работу, которая не могла его удовлетворить, и считает себя неспособным к общественной деятельности.
6 августа 1945 г., когда весь мир был потрясен сообщением о взрыве атомной бомбы над Японией, миллионы людей осознали смысл теории относительности. С этого времени судьба человека повисла на тонкой математической нити.
Эйнштейн потратил много времени и сил, стремясь объяснить миру опасность, которую таит в себе атомная бомба. Он стал председателем Чрезвычайного комитета ученых-атомников, организованного с целью заставить американский народ осознать потенциальные ужасы атомной войны и необходимость международного контроля над атомной энергией. Он верил, что истинного мира можно достичь лишь путем всеобщего разоружения и создания «ограниченного всемирного правительства» — «наднационального юридического и исполнительного органа, обладающего полномочиями принимать решения, непосредственно касающиеся безопасности народов».
Во время отдыха Эйнштейн любил играть на скрипке или рояле, который стоял в его маленьком кабинете. Особенно любил исполнять трио и квартеты со своими друзьями.
«В моей жизни,— сказал он однажды, объясняя свою большую любовь к музыке,— взгляд на мир глазами художника играл большую роль. В конце концов, работа ученого-исследователя развивается на почве воображения. Как артист создает свои образы отчасти интуитивно, так и ученый должен обладать большой долей интуиции».
Не будучи последователем какой-либо формальной, догматичной религии, как и все истинные мистики, Эйнштейн был глубоко религиозен. Он называл это космической религией, которую определял как стремление человека, испытывающего такое религиозное чувство, «ощутить общность существования как единство, полное значения».