— Как так — на кого? Ты остаешься с твоим мужем.
— Что случилось? Что он тебе такого сказал? Он же отец! — Мать говорила с любовью, пыталась обнять сына, поцеловать, испросить отцу прощения за его слова.
Но Шлойме увернулся и не дал матери обнять себя.
— Не в том дело. Я выбираюсь не потому, что отец оскорбил меня. Я уже давно решил съехать отсюда. Это будет лучше для вас и для меня.
— На кого же мне опереться? С кем за стол сяду? Кто меня будет содержать? Отец, что ли, со своими семью долларами в неделю? Или девочка, у которой работа выжала последние соки и мне больно взглянуть на нее? С тех пор как мы в Америке, от нее одна тень осталась. И разве я уверена, что она сегодня пошла на работу? Дай бог, чтобы не пошла. Пусть отдохнет несколько дней. А без тебя что я буду делать? Где денег возьму на квартирную плату? На…
— И мне поэтому не жениться? — в сердцах воскликнул молодой человек, обрывая слова матери. — Я же из-за вас ничего в жизни не достиг.
Мать замолчала. Она руками закрыла свои впалые щеки и так осталась стоять в раздумье посреди комнаты. Потом проговорила, как бы про себя:
— Ты прав, мой сын, конечно, ты прав. Надо же тебе когда-нибудь позаботиться о себе. — Она словно только сейчас уяснила себе желание сына.
— Я же всю жизнь работал на вас. Сначала — дома, а потом — тут, до того, как я вас переправил сюда, и после того… Сколько так может продолжаться? Нужно же мне когда-нибудь заняться собой. Мне представляется хорошая партия. У моего свата обувная мастерская; может, мы сможем с ним вместе работать. Если я сейчас не подумаю о своей судьбе, то когда же?
— Ты прав, дитя мое, ты прав, — в знак согласия кивала головой мать.
— Это будет лучше и для вас. Привыкли вы, чтобы я о вас заботился, да и я не могу иначе, пока живу с вами. А когда буду отдельно жить, тогда…
— Что же делать, если у меня такая горькая судьба — таскаюсь со своими детьми от одной беды к другой… Пусть бог тебе поможет, дитя мое, — сказала она, обняв сына и прижавшись щекой к его лицу.
Молодой человек вывернулся из ее объятий и снова принялся увязывать свои вещи, молча, без слов.
Собранное им белье мать забрала и замочила в раковине.
— Дай, сын мой, — хоть белье постираю тебе напоследок.
И наступили для Соре-Ривки плохие времена.
Серьезная прореха образовалась в кармане Соре-Ривки с уходом старшего сына. К тому же еще Двойра осталась без работы. В первые дни стесненность матери в деньгах была не очень ощутима. Бакалейщик еще давал в кредит, мясник тоже, а до первого числа еще оставалось немало времени. Но когда грянуло первое число, и хозяин квартиры вошел, и раздалось его знакомое: «Миссис!», — а бакалейщик просил мальчиков передать маме, что хочет ее видеть, и то же самое сказали и пекарь, и мясник, — матери не на кого было понадеяться, неоткуда было ждать помощи. Соре-Ривка целыми ночами лежала без сна, и мозги ее сохли в думах о том, как заткнуть все дыры. За пропитанием она, так уж и быть, снова обратилась к своим испытанным горшкам, снова призвала их после того, как стала пренебрегать ими в новом доме, не очень нуждаясь в их помощи. Горшки, обнаружилось, обладали и здесь теми же добрыми качествами, что и там, в старом доме. Они не отреклись от своего давнего дружеского расположения к Соре-Ривке и в нужде пришли ей на выручку…
С жалким пропитанием семьи мать, как было сказано, кое-как управлялась. Во-первых — помогли добрые старые горшки, во-вторых — сыночек, Голубчик Мозес. Голубчик Мозес — это не кто иной, как Мойшеле Бык. Здесь он изменил свое имя и назвался Мозесом. И чтобы сделать роднее это имя, звучавшее для Соре-Ривки чужим, она прибавила к немецкому имени Мозес теплое слово «голубчик». Этой нежной кличкой она его наградила еще и за доброту, которую мальчик проявлял к ней.
Мойшеле Бык, или будем его отныне называть Голубчик Мозес, как не забывал о матери раньше, едва только начал рыскать между телегами на базаре, так и не забывает о ней теперь, на новом месте, тем более с той поры, как стал торговать бакалеей вразнос. Придя домой, он всякий раз в пакете приносит с собой — иногда чай и сахар, иногда полфунта превосходного кофе, при этом заклинает мать всем этим пользоваться самой, никому не давать, — иногда колбасу, кусок сыра, масло, яйца; однажды он подсунул матери даже бутылку сладкого вина и полфунта медовой ковриги.
— Я знаю, мама, пожилому человеку иногда необходимо подкрепить сердце. Возьми, мама, вино не повредит.
Голубчик Мозес постоянно дома не жил, дома не питался, а неожиданно появлялся время от времени — раз в два-три дня, и никогда не приходил с пустыми руками, особенно теперь, когда узнал, что старший брат ушел из дому, а Двойреле безработная. Соре-Ривка в душе твердила, что их содержит раньше всего, конечно, бог, а потом этот мальчик, но высказать это вслух она боялась, чтобы не обидеть своего Аншла.