Их пути расходились. Они попрощались и условились встретиться на следующих занятиях.
Когда Двойра снова встретилась с сестрами, Роза приветствовала ее как старую добрую приятельницу и сразу спросила:
— У вас уже есть работа?
— Нет, — ответила Двойра, — очень трудно найти себе занятие.
— Знаете что, приходите к нам работать. Я говорила с мамой. Мы работаем у себя дома, выполняем частные заказы. Можем дать вам работу.
Двойра сразу даже не поверила своим ушам. Она с благодарностью смотрела на Розу своими большими светлыми глазами.
— Вы это серьезно? — Двойре не верилось.
— А что же? Шучу, что ли? Нам нужна еще пара рабочих рук. Зайдите посмотрите, по душе ли вам будет у нас…
— Очень хорошо!
— Конечно, хорошо! Увидите, понравится ли вам у нас…
— Уверена, что понравится! Я так благодарна вам.
— Мы живем недалеко отсюда, запишите наш адрес.
Домой Двойра пришла с пылающими щеками и сверкающими гордостью глазами, ее вьющиеся волосы рассыпалась по всему лицу.
— Мама, — сказала она, — у меня есть джоб[85], завтра выхожу…
— Дай бог, чтобы надолго, — пожелала ей мать, занятая мытьем посуды.
Назавтра Двойра ушла на работу. Все действительно оказалось так, как девушки говорили. Они с матерью жили на третьем этаже, занимали две комнаты. В парлоре[86] стояли две швейные машины, на которых работали сестры.
Добродушная полная женщина приветствовала Двойру, которую представила Роза:
— Мама, это наша новая помощница. Ее зовут Двойрой, и прибыла она из Польши.
— Вот как? Из какого города ты прибыла, дитя мое? — спросила мать.
— Из Гостинина.
— Там когда-то жила моя тетя. Ее, праведницы, уже, конечно, нет в живых, земля ей пухом.
— Расспроси ее, мама, хорошенько расспроси, и мы вскоре окажемся родственниками.
— Будет тебе болтать… Что она знает? Это не ее поколения люди…
В этой мастерской все велось совсем не так, как в той, где Двойра работала раньше. Это была домашняя мастерская. Девушки шили платья для частных заказчиков, большей частью земляков-варшавян, с которыми были знакомы еще там, на родине. Работали здесь спокойно, не подгоняя друг друга, а так, как хотелось. За работой развлекались, пели песни, а мать, занимавшаяся на кухне стряпней, то и дело приносила в мастерскую разные вкусные вещи, «чтобы поддержать сердце», — то чудесные яблочки, то кусок медовой ковриги — и говорила по-свойски:
— Деточки, я купила яблочки, да какие — просто наслаждение смотреть на них… Возьмите отведайте.
Однажды она вдруг, средь бела дня, подала бульон.
— Дай вам бог столько жизни и здоровья, деточки, сколько удовольствия доставит вам этот бульон. Бульон, сваренный мной, это — царский деликатес.
При этом она не делала различия между своими детьми и чужими.
Как-то днем в мастерскую вошел полный, коротконогий молодой человек, одетый в кургузый и тесный костюм, такой тесный, что казалось, вот-вот лопнет. Сестры представили его Двойре как своего земляка. Молодой человек уселся возле девушек, вынул плитку шоколада и не хотел поделить между ними эту плитку иначе как при условии, что сам каждой в рот положит кусок шоколада… Потом, когда молодой человек все это проделал, он стащил кусок шелка, лежавший на коленях младшей сестры, стал хватать ее за руки. Та заявила, что у нее болит голова, и отложила работу в сторону.
— Мама, мама, Бончик опять мешает работать, — беззлобно и шутливым тоном пожаловалась старшая.
— Бесценный Бончик, не мешай работать. Это платье необходимо сватье, чтобы ходить в баню. Она скоро явится на примерку, — произносит мать, гладя жирные щечки Бончика.
— А я вам, бесценная бабушка, винца принес, во всей Польше вы не нашли бы подобного, оно — из румынского ресторана. — Бончик вытаскивает из кармана бутылку.
— Ладно, ладно, Бончик! Мне ли теперь вино пить? Стоит мне только пригубить, и сразу перехватывает дыхание, — говорит мать, забирает бутылку и уходит в соседнюю комнату, оставив Бончика дурачиться с девушками.
Позднее сюда явился еще один молодой человек с длинными влажными волосами, стоявшими торчком по обе стороны пробора. На нем красовался ярко расписанный галстук, а под мышкой была книга.
— Видишь, Берл, вот это та «зеленая» девушка, которая читает только еврейские книги.
— Берл Глозман! — представился молодой человек с влажными торчащими дыбом волосами.