У Залкиндов по вечерам много музицировали, декламировали, но больше всего дискутировали об искусстве. Там разбирали по косточкам каждую постановку в еврейском театре и каждого еврейского актера, разделывали под орех каждую еврейскую газету, а редактора подчас изображали так, что разве только в качестве дьявола он не показался бы слишком черным.
В один из таких вечеров в комнату вошел долговязый молодой человек с длинной худой шеей. Не поздоровавшись, тихо уселся он в углу подле Брони, озаренной красным сиянием лампы, взял девушку за руку и, словно они были одни в доме, сказал:
— Опять холодные руки, Броня.
— Мне холодно, — пожаловалась Броня, кутаясь в яркую пурпурную шаль.
— Новая… Цыганская, — сказал он, увидев ее шаль.
Тут он заметил устремленную на него пару больших, наивных, почти испуганных глаз и обратил к Броне вопросительный взгляд.
— Вы еще не знакомы? — Это Двойра, красивая литвачка, Двойра Злотник, — сказала заметившая этот взгляд Роза и почему-то назвала Двойру «литвачкой», — а это — Фрейер, будущий крупный еврейский поэт, тоже наш земляк, мы с ним знакомы еще по старой родине.
Двойра, которая уже слышала о Фрейере и знала, что он пишет стихи, покраснела, испугалась. Она еще никогда не видела поэтов, и ей показалось невероятным, что поэт выглядит просто, как и всякий обыкновенный человек. Она, широко раскрыв глаза, смотрела на него.
— В самом деле литвачка? Не может быть! — сказал Фрейер. Он сам не заметил, как поднялся с места и, покинув Броню, пересел к Двойре.
— Почему не может быть? — спросила Двойра, еще больше покраснев.
— Литвачки не так смотрят, как вы.
— А как я смотрю?
— Как телка!
Девушки расхохотались, а Двойра покраснела и растерянно улыбалась.
— Почему вы обиделись? Напрасно! — сказал Фрейер.
— Что это за комплимент? — спросила Роза.
— Один из величайших, — быть может, даже самый большой, его надо удостоиться.
— Ну уж, увольте от таких комплиментов, — отмахнулась Роза.
— Так что же? Вы в самом деле литвачка? — снова спросил Фрейер Двойру,
— Нет, я прибыла из маленького польского городишка.
— Так и сказали бы, я это сразу понял. Почему вы ее выдаете за литвачку? — сказал Розе Фрейер.
— Диво ли! Ведет себя, как настоящая литвачка — вечно задумчива, вечно озабоченна, будто стряслось бог весть что…
— Это меняет дело, — сказал Фрейер.
— Фрейер, отвяжитесь от девушек, — проговорил служащий юниона.
— Одну минуту, одну минуту! — не унимался Фрейер.
— Фрейер, будьте хорошим человеком, прочитайте нам ваши «Глаза», — воскликнул Берл, которому не терпелось что-нибудь прочесть. Таким способом пытался он напомнить обществу об этом.
Но вместо того, чтобы отказаться, как все того ожидали, Фрейер ухватился за это предложение.
— Да, да, в честь новой девушки, — сказал он, — но вместо стихотворения «Глаза» — оно ни к черту не годится — я прочту вам нечто новое, не знаю только, поймете ли… Так и быть, кто поймет, тот поймет!
И он стал читать стихотворение, в котором, казалось, все было бессвязно, лишено смысла, но каждое слово звучало, словно аккорд на трепетном пианино, а каждая строка в отдельности несла в себе какое-то содержание. В стихотворении шла речь о радостях, мечущихся по свету, точно белые покрывала; о желтых огнях, которые вспыхивают и исчезают. Никто не понял ни слова. Но каждый молчал, боялся слово вымолвить. Все сидели задумавшись, и только служащий юниона, который был, по-видимому, смелее остальных, проговорил:
— Ни слова не понял, хоть убейте!
Фрейер, вместо того чтобы обидеться и раскричаться, как того можно было ожидать, добродушно смеялся, когда говорили о его поэзии:
— Конечно, юнион и поэзия! Видели вы еще две такие противоположности? Огонь и вода!