— А почему я понимаю ваши «Глаза»? — спросил служащий юниона.
— Это-таки лучшее доказательство того, что оно ни к черту не годится. В свой сборник я его не включу.
— К чему нам ваши разглагольствования, Фрейер? На литературно-драматическом вечере в нашем союзе я читал ваше стихотворение «Облака», и, говорю вам, оно произвело фурор. — Берл хотел смягчить впечатление от злых слов служащего юниона и привести поэта в лучшее расположение духа, что ему и удалось. Потому что, хотя Фрейер считал, что все написанное им прежде годится только на то, чтобы сжечь, что самое лучшее написано им в последнее время, — он тем не менее (как и всякий поэт) не мог остаться равнодушным к комплименту, сказанному по поводу его творения, будь оно даже из числа «самых худших».
— Это недурная вещица, — отозвался он скромно.
— Хотите послушать? Хорошо! Я вам прочту. — И Берл поспешил воспользоваться случаем.
Когда Берл кончил читать, служащий юниона высказался:
— Вы что, собираетесь кормить нас одной только поэзией? Одним этим блюдом сыты только поэты. Бончик, пошли кого-нибудь за вином.
— Он прав. — Мать, стоявшая все время в дверях, ведущих из кухни, и давно жаждавшая предложить это, оживилась и одобрительно закивала головой.
И поэт был за то, чтобы хлебнуть вина.
— Черт побери, сегодня мы пьем! Выпьете с нами? — обратился он к Двойре.
— Берл, сбегаешь? — Бончик подмигнул Берлу, и тот сразу согласился.
— Погодите, я пойду с вами. Забегу к себе и захвачу мою скрипку, — сказал Саша, заразившись общим настроением.
— Вот это правильно! Будь хорошим мальчиком, — раздались возгласы со всех сторон.
— Деточки, дай вам бог столько жизни и здоровья, сколько удовольствия доставит вам мой морковный цимес. — Мать появилась с тарелкой в руке, чтобы еще больше поднять настроение присутствующих.
— Почему вдруг ни с того ни с сего морковный цимес? Что за день сегодня, разве суббота? — спросила дочь у матери.
— У меня нет ничего другого, — ответила мать растерянно, — пусть хоть морковный цимес будет.
— Оладьи, оладьи! — провозгласил служащий юниона.
— У меня нет масла, — растерявшись еще больше, сказала мать.
— Бончик, иди и ты, Бончик. — Все взглядами подталкивали Бончика к выходу, зная, что, если пойдет он, появится все необходимое.
Бончик с улыбкой покорился, хотя и без особой охоты.
— Принеси, дитя мое, четверть фунта изюму, полфунта миндаля, я их вместе разотру — во рту будет таять, да еще фунт картофельной муки и бутылку масла, только самого лучшего… Ша, знаете что, деточки? Я вам изготовлю домашние пончики. Бесценный Бончик, дитя мое, дай тебе бог долгой жизни, принеси десяток яиц… И чего бы еще? — соображала мать.
— Два фунта грудинки… И, пожалуй, пару коробок сардин, свежий хлебец и селедку. Без селедки не возвращайся, — подхватил служащий юниона.
— Я же с ума сойду, если все это буду держать в уме, — заныл Бончик.
Вскоре на столе появилось вино, грудинка, сардины, селедка. Мать на кухне жарила оладьи на прекрасном масле, и дразнящий запах разнесся по всей квартире. Саша принес скрипку, играл еврейские и нееврейские вещи, Фрейер читал свои стихи, которых никто не понимал, Берл и служащий юниона пели еврейские и русские народные песни, и все подпевали. Потом они же оба, Берл и служащий юниона, исполняли куплеты из постановок еврейского театра — Берл выступал в роли героя-любовника, служащий юниона — в роли примадонны, а мать с пылающим от радости лицом подавала жирные оладьи, над которыми поднимались клубы пара, — и молодым людям было хорошо…
Поздно вечером, когда они расходились по домам, Фрейер порывался проводить Двойру и, хотя все хотели идти вместе, он неожиданно предложил:
— Вы идите в кафе… Я приду туда потом…
Он взял Двойру под руку и глухим переулком повел домой.
— Ну? — спросил вдруг Фрейер.
— Что? — ответила вопросом Двойра.
С минуту шли они молча.
— Вы тоже не понимаете моих стихов? — прервал Фрейер молчание.
— Понимать не понимаю, но мне нравится, — сказала Двойра.
— Это хорошо, это хорошо! — Фрейер радовался, как ребенок.
— А почему вам нравится? — спросил он снова.
— Не знаю, почему мне нравится, но хорошо было слушать.
— Это хорошо, это очень хорошо! — радостно повторял Фрейер. — Вы величайший критик. Вы понимаете поэзию лучше всех критиков! — с восторгом восклицал Фрейер. — «Не поняла, но хорошо было слушать». Прекрасно сказано. Понять, понимаете ли, можно только один раз, понял — и все! А когда хорошо слушать, можно слушать всегда, как музыку. Поэзию нельзя понимать, поэзию, должно быть, хорошо слушать.