— Кто не дает?
— Проклятый мучитель — чувство долга.
— Долга?
— Да, перед женой и детьми.
— Вы — семейный?
— С первого дня рождения.
Двойра с недоумением смотрела на него.
— Сперва — отец и мать, потом — жена и дети. Не помню дня, чтобы я был свободен,
Двойра молчала.
— Что вы молчите? Что? Испугались, что у меня жена и дети?
— Нет, — смеялась Двойра, — почему я должна пугаться?
— Я знал, что вы не испугаетесь. Как только я вас увидел, я сразу подумал, что вы войдете в наше общество, состоящее пока еще из трех членов: мое ничтожество, скульптор Бухгольц… О, вы не знаете Бухгольца. Ша, знаете что, вызовем его — он живет в студии на Четырнадцатой стрит, хотите? Это у нас по пути.
— Позднее. Теперь расскажите мне о вашем обществе…
— А третий — оригинал, портной, простой портной, но интереснейший человек. Вы обязательно должны его узнать. Он удивительный мастер, золотые руки, но у него странная прихоть — пуговицы в костюме пришивает перевернутыми. Вы, может, подумаете, что он делает это по ошибке? Нет, с умыслом. Он говорит, что человек обязан относиться к своей воле, как к святыне, при каждом случае проявлять свою волю. «Меня заставляют, говорит он, пришивать пуговицы, а я против воли вынужден это делать. Вот я эти пуговицы и пришиваю перевернутыми, потому что так я хочу!» Разумеется, как только его в этом уличают, его вышвыривают вон. Ни в каком юнионе состоять не хочет, он бывший анархист. «Юнион, говорит он, это то же, что проституция с полицейского разрешения». Неделями слоняется без работы, голодает, пока не найдет себе какой-нибудь джаб, а потом то же сызнова. Сошьет костюм — законченное произведение искусства, но пуговицы пришиты навыворот. Нравится вам этот портной?
— Что на вас нашло сегодня, Фрейер?
— А что? Вы решили, что этого портного я выдумал? Такой портной действительно существует. Хотите, я вам его представлю.
— Почему вы так грустны? С вами что-нибудь случилось? — участливо спросила Двойра.
— У меня — мой день голода, и это все. В остальном повинны вы.
— Я?
— Да! Вы пробудили во мне мечту, которую я считал давно угасшей.
Двойра молчала и, опустив голову, шла с ним рядом.
— Что это? Вам совсем не любопытно узнать, какой сон вы пробудили во мне? — спросил Фрейер.
Двойра молчала.
— У меня всегда была мечта, что еще наступит какое-то время… Все брошу, возьму шарманку и, подобно шарманщикам на нашей старой родине, пущусь по стране, само собой разумеется, в веселом обществе, с добрыми приятелями, с друзьями, среди них, конечно, и Бухгольц. Он держит на цепочке обезьяну, которая у него на плече откалывает всякие коленца. Я — главный шарманщик, кручу шарманку. И вот не хватало нам только прекрасной танцовщицы, ради которой стоило бы затевать все это дело, искал я, искал, и не нашел. Моя мечта таяла, наконец угасла, и я успокоился. Вдруг вы выплываете из мглы, и снова оживает давний сон… Теперь вы понимаете, что со мной сегодня?
Двойра погрустнела, она морщила маленький лоб и молчала.
— Почему вы так морщите лоб? — спросил Фрейер.
Она ответила не сразу.
— Признаюсь вам, Фрейер, ваши слова опечалили меня.
— Почему?
— Вы обращаетесь ко мне со словами, предназначенными не мне.
— Как так?
— Я тут — случайный спутник. Вы произносите слова, обращаясь ко мне, но имеете в виду не меня. Ваши речи годятся для любой девушки, идущей рядом с вами…
— Что привело вас к такой мысли?
— Не знаю, что привело меня к этой мысли, я чувствую это…
Сейчас уже молчал Фрейер. Молча пришли они на Четырнадцатую стрит, подошли к старому дому на западной стороне, и Фрейер ввел девушку в темный захламленный коридор.
— Вы тут подождете, а я зайду за моим другом Бухгольцем.
— Нет, Фрейер, лучше я пойду на работу. Я и без того слишком долго с вами задержалась.
— Почему же? А я полагал, что вы согласились пойти с нами в парк.
— Сначала согласилась, а теперь раскаиваюсь,
— Идете на попятную… Некрасиво!
— Знаю, но ничем не могу помочь.
— А если я вам пообещаю, что больше не буду говорить о моей мечте?..
— Мне уже и без того достаточно грустно, — проговорила Двойра как бы про себя.
— Прошу вас, останьтесь. Обещаю вам, даю честное слово, что не буду больше говорить об этом пустом и глупом сне. — Фрейер молил, как ребенок.
Двойра начала смеяться.