— Там наверху у него даже кровати нет… Живет себе и лепит своих «людей». Платить натурщику нечем, вот он сам себе и служит моделью. Голый, вертится он в студии вокруг себя, сам себе позирует, изображает самого себя. Теперь лепит из глины фигуру «Самсона», которая так же похожа на Самсона, как я на Далилу[89]. Не так ли, Бухгольц?
— Неправда, — смеется Бухгольц, — жарко, вот я и хожу голый.
— Чего тебе стыдиться, глупый.
— Я и не стыжусь.
— А когда Бухгольц голоден, он слезает со своего чердака и идет работать. — Фрейер рассказывает так, как если бы Бухгольца при этом не было. — Делает что придется — иногда в переселенческом бюро, иногда в обувном магазине, а то где-нибудь раскатывает вальком белье или нанимается зазывателем пассажиров в Куни-Айленд. Заработает несколько долларов на хлеб, на квартирную плату и тащится домой с мешком глины на плечах. А у себя на чердаке Бухгольц опять лепит свои скульптуры, которых никто никогда не видел, потому что он стесняется их показывать. Ко всему вдобавок Бухгольц едва умеет читать, писать, книгу в руки не берет, ни в какие музеи не ходит… Откуда же ему знать о всяких новых направлениях — о Родене, об экспрессионизме?
— Неправда… Я видел, — качает крупной головой Бухгольц.
— Что ты видел? — спрашивает Фрейер.
— Небоскребы, — смеется Бухгольц.
Был один из тех благословенных дней, которые солнце и ветер рождают на радость людям. Лето в разгаре, зноем распарены земля, дома, улицы, мосты, люди, с широкого открытого моря несется прохладный ветер и, как бы отстраняя солнце, словно веером непрерывно обвевает твое лицо. Бронкс-парк предстает во всем своем великолепии и блеске. Стоит немного углубиться в парк, и тебе среди гущи деревьев и трав начинает казаться, что ты заблудился в заросшем бурьяном и непроходимым кустарником глухом лесу, что твои ноги ступают по непокоренной девственной земле еще не открытой Америки.
Долго блуждали друзья по глухим стежкам. Бухгольцу было тут знакомо любое дерево, и на каждое ему хотелось влезть, но друзья, боясь охраны парка, изо всех сил старались его удержать.
С тех пор как Двойра в Америке, она сегодня впервые увидела зелень, ощутила под ногами не мощенную камнем землю, касалась руками влажной коры деревьев. И спокойно простершаяся земля, высоко растущие травы, после долгих месяцев жизни в удушливом подвале, закрываемых наглухо фабриках, тесных комнатах, опьянили ее. Девушка бросалась на землю, каталась на зелени лужаек, зарывалась лицом в листву кустов, целовала травы, вся погружалась в их густые заросли, словно желая выкупаться в них. Молодые люди не знали, как ее утихомирить. Эта тихая, сдержанная, всегда молчаливая Двойра не стеснялась их, бегала по полянам, звала молодых людей догонять ее.
Молодые люди пустились за ней. Фрейер вскоре остановился. Даже Бухгольц, который обладал сильными ногами и в упрямом желании во что бы то ни стало поймать девушку прыгал за ней, как дикий бык, был все же слишком неуклюж, чтобы ее настигнуть. Наконец она запыхалась и сама вернулась.
— Что с вами творится?
— Коза во всем виновата.
— Коза?
— Да… Маленькой девочкой пасла я козу за городом у Королевского Замка. Она меня научила бегать — убежит, бывало, а я носилась следом за ней.
— Я хочу быть козой, я буду убегать, а вы — гонитесь за мной, — предложил Бухгольц и под насмешки и хохот друзей стал прыгать обеими ногами сразу, как заупрямившаяся коза.
— Знаете что, давайте затеем игру, в которую играли у нас на родине…
Но сколько Двойра ни силилась, она ничего не смогла вспомнить. Девушка уже и забыла то время, когда она ребенком резвилась.
— Все игры, все забавы забыла, — с грустью проговорила она про себя.
— Бухгольц, ты знаешь какую-нибудь игру?
— Знаю.
— Какую?
— Стать на голову, ногами кверху. Кто дольше выдержит, тот выиграл.
89