В Койлерском переулке тоже услыхали, что убивают. Тогда вышел из мясного ряда Гершеле Козак, схватил мешок, сунул в него три десятифунтовые гири, взвалил на плечо и крикнул: «Пошли, братцы!» За ним последовал весь переулок. Мясники вооружились топорами, извозчики выдернули дышла из возов, рыбаки взяли багры, барышники с нагайками и руках сели на лошадей — и все двинулись на конский базар.
Большая базарная площадь, к которой вели две дороги, была забита возами, но их не было видно за лошадьми, волами, людьми и свиньями… Все это мелькало в глазах, разноголосо кричало и визжало. Пьяные мужики, вооруженные палками, гонялись за евреями, которые, путаясь в длиннополых кафтанах, прыгали и пробирались между телят, лошадей и людей. Истошный крик человека, перескакивающего через телегу и дико призывающего на помощь, сливался с пьяным хохотом преследователя… Испуганные лошади лягали людей и визжавших свиней… Над головами взлетали колья, глиняные горшки, шапки… Переполошенные гуси и куры гоготали и кудахтали, взмахивая крыльями и роняя перья… С дикими криками разбегались в разные стороны люди в черных длиннополых кафтанах…
И тут, в эту сумасшедшую кутерьму и сутолоку, словно струя раскаленной стали в холодное течение моря, врезался Койлерский переулок. И вот уже люди хватаются за головы, пущены в ход обломки железа, стальные полосы, кровью заливает глаза, одежду… Понять ничего нельзя, все перемешалось… Крестьянка, обливаясь кровью, тащит своего избитого мужа, а тот колотит ее кулаками по животу и вырывается. Маленькие дети цепляются за юбки матерей, а отцы отгоняют от себя детей и, вытаращив залитые кровью глаза, лезут напролом в самую толчею… Идет побоище, один другому старается выбить зубы, горло перегрызть… Зверь проснулся в человеке, один другого хочет живьем сожрать…
Натан весь день наблюдал из окошка острожной камеры. Он не раскаивался в содеянном, — он не из тех, что раскаиваются. Ожидая начала побоища, он не строил планов побега, — не такой он человек, чтобы заранее планы строить. В нужную минуту он воспламеняется, ломает все преграды на пути и вырывается, подобно грому!
Он увидел, что люди бегут со стороны конского базара. Вот парень бежит с окровавленной головой, женщины носятся и тащат за собою детей. Лавки закрываются. Натан почувствовал, что творится что-то неладное. К рукам и ногам прихлынула кровь. Натан закусил губу и кинулся на дверь. Но она, хоть и местечкового острога, была достаточно крепка, чтобы не поддаться руке человека. Тогда он бросился к решетке. Она гнулась, но была накрепко вмазана в стену. Натан стремительно поднял койку и с размаху ударил по печке — посыпался кирпич, доски разлетелись в щепы. В отчаянии он кидался на стены, кусал себе руки, нагнул голову и стал рычать, как зверь в клетке. Наконец обессилел и лег. Но тут он услыхал знакомый голос:
— Паничу! Паничу!
Натан выглянул в окошко и увидал Юзефу с растрепанными волосами.
— Бион ойца![21] — крикнула она, подавая ему сквозь решетку железный лом.
Он схватил его, сунул в щель между дверью и косяком, налег изо всех сил, и дверь отлетела. Стражник попытался схватить его, но Натан так двинул его кулаком в зубы, что тот перекувырнулся и залился кровью. Парень бросился к дому, отцу на помощь.
Крестьяне с конского базара двинулись к реб Исроелу.
— До Жихлиньскего, цо сын забил хлопа![22] — кричали они и, размахивая заступами и топорами, повалили в Койлерский переулок.
Войдя во двор, они остановились перед домом. В переулке поднялся крик: «Они у реб Исроела!» Тогда все население переулка от мала до велика вышло из домов. Слепой Лейб (парень, который руками гнул и ломал железо) нащупал в сарае трезубые вилы. Обитатели переулка окружили двор…
— Вот как! — крикнул реб Исроел, выходя из дому, и остановился среди крестьян с железной тростью в руке, которой иногда пользовался при встрече с ворами на Лодзинском тракте. — Кого это вы пришли бить? — обратился он к крестьянам. — Меня? Того, кто всю свою жизнь имел дело с вами? У вас скот скупал, деньги вам платил, за границу его возил? Мытарился из-за вас, летом на солнце жарился, зимой на морозе околевал… Набивал вам карманы сотенными бумажками?! Подходите поближе, псы окаянные! Вот он — я! А ну-ка, кто посмеет меня тронуть?!