— Не могу точно сказать, что это будет, но мне кажется, что так выглядела Ева, когда она пришла к Адаму, чтобы он сделал ее матерью. Она была маленькая, еще не развившаяся девушка, пугливая, с небольшой головкой, но в складках ее живота уже было разлито материнство всех грядущих поколений, неизменная тема всего человечества — вожделенное начало нашего смертного бытия.
— Почему же вы этого не делаете?
— Потому что не могу… Не знаю, смогу ли я запечатлеть вечное великое материнство в этом маленьком, развившемся детском животе — материнские муки, любовь, греховность похотливого желания, слабую улыбку сквозь слезы на детских губах.
Двойра молчит.
— Иногда мне кажется, что вижу «Мать» так близко — вот-вот пойду и вылеплю, а иногда она от меня так далеко, что боюсь, как бы у меня не получилась просто девка из глины, безжизненная, бескровная, без всего этого…
— Вы сможете это сделать, Хаскл.
Бухгольц вздрагивает.
— Вы же мне сами сказали.
Его лицо озаряется отсветом ее улыбки.
— Да, я об этом забыл. Но так странно прозвучало мое имя в ваших устах… Называйте меня с сегодняшнего дня Хасклом, прошу вас, называйте меня так, не называйте больше Бухгольцем. Обещаете?
— Да, — кивает она головой.
— Тогда хорошо, хорошо, хорошо, — парень хлопает в ладоши, — конечно, я смогу это создать, и создам, увидите. Завтра же начинаю над этим работать. Вам нравится идея? Великая идея, не правда ли? Эта «Мать» — не мать, а мать и одновременно дитя. Нравится вам?
— Очень нравится.
— Понимаете, что я хочу этим сказать? Начало в слиянии с концом — точно круг, — понимаете! И мать и ребенок — в одном.
— Нет, не понимаю, но то, что вы хотите создать, очень красиво. Мать-дитя. Мать в самом деле так выглядит…
— А вы думаете — это поймут? Опять будет стоять запыленная фигура в студии, и мыши будут ее грызть…
— Тоже, подумаешь, забота! Вы разве делаете ваши работы для них? Ведь вы творите для себя, не правда ли?
— А где я возьму деньги на мрамор, я хочу это высечь из мрамора, — говорит озабоченно Бухгольц.
— На это мы деньги раздобудем.
Слово «мы» воодушевляет Бухгольца больше, чем все ее слова, и он внезапно хватает девушку за руку.
— Двойра, вы хотите, чтобы я создал «Мать»?
— Да, — кивает Двойра головой.
— Идите ко мне жить.
Двойра на мгновение останавливается, но тут же, не произнеся ни единого слова, опускает она голову и, уставясь в землю, продолжает идти.
— Когда вы возле меня, я знаю, чего хочу, — почти кричит Бухгольц.
Двойра не отвечает.
Минуту спустя Бухгольц разражается смехом.
— Что вы смеетесь? — спрашивает она тихо и серьезно.
— Я не знаю, что говорю… Простите меня, я пошутил.
Не проронив больше ни слова, они после этого разговора сразу же расстались.
Глава третья
Путь Двойры
Несколько дней они не виделись. Бухгольц приходил к фабрике, ждал ее, но она к нему не выходила. Бухгольц думал, что она сердится на него за нелепое предложение перейти к нему жить. Ему представлялось, что он выглядит в ее глазах бродягой, уличным парнем, а может, и хуже того. Сказать Двойре, чтобы она шла жить к нему, в его трущобу, мог только низкий человек. Бухгольц находился в состоянии отчаяния, которое нападало на него время от времени. В такие минуты ему казалось, что он не достоин того, что живет на белом свете, что он бессовестный плут, обманывает себя и других, что его искусство не искусство, а сам он — не более, чем заурядный невежда. В такие дни у него появлялось неодолимое желание взять молот и разбить вдребезги, на мелкие осколки, все свои скульптуры, и — конец всему. А так как никакому ремеслу он не учился и образования у него не было, он видел себя ни на что не способным, разве только стать бродягой, пуститься по стране, скитаться из города в город, а то наняться к разносчику товаров — помогать носить огромные кипы по поселкам. Поступить на фабрику, заключить себя на целый день в четырех стенах, как все это делают, — с этим он не мог примириться не только в действительности, но даже в воображении.
Итак, Бухгольц последние несколько дней предавался отчаянию. Разговор с Двойрой, который закончился его бессмысленным предложением, ее смущенное молчание в ответ — все убеждало его в легкомысленности того, что он сказал Двойре. Не только его слова, но даже идея создания большого, бессмертного произведения «Мать», которое, считал он, должно больше всех других работ воплотить в себе идею его искусства, — рождена не искренним чувством, а позой, которую он себе придумал, чтобы обманом завлечь невинную девушку, возвыситься в ее глазах. Он это выдумал, чтобы произвести на нее впечатление и тем самым пленить ее. Ведь все это по самой своей сути плод его пустоты. Если бы задуманное им действительно было глубоким откровением, он бы этого не выболтал. То, что он разгласил свою идею, казалось ему доказательством его неискренности и нечестности.