Как и всегда, когда им овладевали подобные настроения, Бухгольц валялся на своем ложе в солдатской рубахе, пиджаке и ботинках, укрытый всеми тряпками и простынями, находившимися в студии и служившими для увлажнения его глиняных идолов. В студии было так холодно, что большое окно — оно было, впрочем, оклеено бумагой и обложено лохмотьями, а места, где не было стекол, заставлены кусками картона — по краям замерзло, тряпки, стекла и рама превратились в сплошную глыбу льда, и хотя солнечные лучи сюда проникали, им удалось расплавить наледь только в средине окна, создав подобие лунного круга. На стуле возле кровати лежал обломанный со всех сторон хлебец. Бухгольц вчера получил его в еврейской лавке, где ему предоставлен кредит. Уже двадцать четыре часа лежал он таким образом и даже не думал подниматься. Статуи «Самсон», «Адам», над которым он начал работать, и другие скульптуры стояли закутанные в мокрые саваны, точно обледенелые трупы. А он лежал и думал только об одном — как ему поступить с собой, к какому ремеслу он больше всего подходит. Бухгольц мысленно перебирал различные занятия, которым он мог бы себя посвятить. Может, стать продавцом магазина готовой одежды в Даун-Тауне или, может, выучиться на шофера. Это, кажется, было бы ему больше всего по душе — находиться целый день на улице, мчаться на автомобиле, катать парочки. Это очень интересно — он стоял бы со своим автомобилем у роскошных отелей на Бродвее или у оперы, любовался красивыми, роскошно наряженными дамами, поздно ночью возил таинственные подозрительные пары в богатые отели Куни-Айленда… Или, может, поступить клерком в отель. Английский он знает, силенок ему не занимать, вот он и наймется в богатый отель — таскать чемоданы, чистить ботинки… Тут можно увидеть человеческий калейдоскоп — людей со всех концов страны: молодых женщин, одетых в шелка, в богатые шубы, в такие прозрачные платья, что можно разглядеть их маленькие точеные, изящные ноги, ступающие по мягким персидским коврам, залитым из конца в конец праздничным электрическим светом, как водится в богатом отеле. Это было бы интересно. «Но кто меня уверил, что я обязательно должен чем-нибудь стать? Не хочу я ничем стать. Пущусь бродяжничать по стране, буду ездить на товарных поездах, шагать пешком, каждый день буду появляться в другом городе, увижу новых людей, буду странствовать в диких местах, на западе, к примеру, в Калифорнии, в Лос-Анжелосе, там, где апельсины цветут, где вечное лето, мексиканцы, шалые ковбои на конях и…»
Пока он лежал и мысленно выбирал себе карьеру, тихо, бесшумно открылась дверь и кто-то вошел, словно прошмыгнул крадучись… Он взглянул и решил, что ему это снится или это галлюцинация.
В комнате стояла Двойра. Она была в своей маленькой шапочке, в пальтишке с рыжей полуистертой лисой на плечах и что-то держала в руке. Корзинка? Узелок? Что это у нее?
Бухгольц не трогался с места, уверенный, что он все еще грезит… Ее шелковая шапочка покрыта снегом, рыжий лисий воротник и вьющиеся локоны влажны и липнут к лицу. «На улице, должно быть, снег идет», — подумал про себя Бухгольц, но с койки не поднялся.
Она стряхнула с себя снег, поставила сумку на пол возле двери, подошла к нему ближе и сказала со своей обычной скорбной улыбкой:
— Хаскл, почему ты лежишь в кровати?
Парень мгновенно вскочил.
— Двойра?
— Да, — кивнула она головой, — я пришла к тебе жить.
Бухгольц не мог понять, что происходит, он своим глазам и ушам не верил и стоял, зачарованный, с открытым ртом.
— Двойра!
— Ты же сказал, — снова улыбнулась она, глядя ему в лицо глазами, полными слез.
Бухгольц молчал, не знал, что делать. Он взял ее сумку и осмотрел со всех сторон.
— Ой, что за прелестная сумка!
— Я привезла ее с собой оттуда, из старого дома…
— Она кажется такой родной. — Бухгольц радовался, как ребенок.
— Какой тут у тебя беспорядок! — проговорила Двойра и принялась за уборку.