— У моего деда была точно такая же сумка, честное слово, — не переставал Бухгольц восхищаться ее сумкой.
Немного позднее они оба сидели у затопленной печурки. Где раздобыл Бухгольц денег на покупку угля — одному богу известно. Студия так прибрана, что ее не узнать. В комнате ощущается появление женской руки. Ничего, собственно, особенно не изменилось, и тем не менее все выглядело иначе: пол подметен, фигуры «Самсон» и «Адам» отодвинуты в угол, хромой, повалившийся на бок стол снова обрел ножку, — все на своем месте, книжки уложены, грязное белье укрыто от посторонних глаз. Сидят они оба у затопленной печурки, подле которой лежит мешок с углем, и Бухгольц снова делится с ней своими планами. Нет, теперь у Бухгольца совсем иные планы. Во-первых, у него есть деньги. Он вспомнил, что Мошкович предложил ему дело с одним евреем, книготорговцем из Даун-Тауна, который хочет купить у него «Самсона», отлить множество маленьких статуэток и продавать по доллару за штуку, а он, Бухгольц, будет получать десять процентов. «Завтра же увижусь с Мошковичем, он поведет меня к меценату, и я проверну это дело. Три миллиона евреев в Америке — три миллиона „Самсонов“. Десять процентов с трех миллионов долларов… Сколько это? Денег хватит, чтобы продержаться, пока он закончит работу над „Матерью“. А там — пусть только будет готова „Мать“ и пусть она получится так, как ему хочется, — с улыбающимся животиком!»
— Я знаю, что вырываю из себя свои творения, оскверняю их своими словами, как новорожденных детей, умерщвляю их прежде, чем они появляются на свет. Знаешь, я сын мясника. Мой отец был мясник. А я тоже…
Он вдруг остановился против Двойры и посмотрел ей прямо в глаза.
— Ну и что? — спросила она.
— А то, что во мне живут злые, дурные инстинкты, и я не способен чувствовать прекрасное, благородное, не кричащее… Фрейер про меня однажды сказал, что я умею создавать только больших, здоровенных, нелепых истуканов, потому что я сам такой. Ничего тонкого, изящного, в чем светилась бы душа, мне не сотворить… Ты тоже так считаешь, как Фрейер, Двойра?
Она смотрела на него своими большими глазами. В них отразилась вся ее жалость к его беспомощности. Взяв его за лацкан пиджака, Двойра сказала нежно и со слезами на глазах:
— Почему ты так думаешь про меня, Хаскл?
— Я полагаю, что все такого мнения обо мне. Иногда мне кажется, что это действительно так, что я мясник, не больше чем мясник с дурными, низменными инстинктами, и не способен ни на что благородное.
— Я не заметила в тебе никаких дурных инстинктов, это плохие люди выдумали.
— Ты и вправду так полагаешь? А я вот заманил тебя к себе лживыми речами…
— Неправда. Ты меня не заманил. Я сама пришла.
— Ты сама пришла, сама. Я не завлек тебя обманом, — не переставал повторять Бухгольц.
— Да, — кивала она головой.
— А почему же совесть меня грызет? — спросил он сам себя.
— Это, может, потому, что ты не рад моему приходу? — сказала она, кокетливо улыбаясь.
Бухгольц опустился на пол. Уткнувшись лицом в ее колени, он всхлипывал.
— Двойра!
— Чего ты хочешь, Хаскл? — сказала она, гладя его волосы холодными руками.
— Я не знаю, кто я! — Молодой человек прижался к ее коленям.
— Ты — Хаскл, Хаскл, Хаскл, — смеялась она, глядя ему в лицо.
Позднее они вышли на улицу и у Чайлдов поели лепешек с медом. У Бухгольца заметно улучшилось настроение — он то и дело хохотал, обнажая свои большие зубы.
Когда они вернулись домой, Бухгольц проводил ее до двери своей комнаты и остановился.
— Ты будешь спать здесь, а я пойду ночевать к Фрейеру.
И прежде чем она успела что-нибудь сказать, Бухгольц пустился вниз по лестнице.
— Хаскл, куда ты? — кричала она ему вслед.
— Так лучше, — ответил Бухгольц, сбегая со ступенек.
Глава четвертая
Без обручения и венчания
Назавтра утром, едва сияние рассвета прорвалось сквозь заснеженное окно, Двойра собралась уйти. Только она задумалась, куда положить ключ от дверей, чтобы Бухгольц его нашел, — дверь отворилась, и вошел Бухгольц. Взъерошенный, взбудораженный, небритый, он выглядел так, словно не спал всю ночь. Не произнеся ни слова, стал он метаться взад и вперед по студии. Двойра возилась со своими вещами и молчала.
Наконец Бухгольц подошел к ней и заглянул ей в глаза.
— Почему у тебя красные глаза? Ты плакала? — спросил он.